Читаем без скачивания По воле судьбы - Маккалоу Колин

— А теперь послушай меня. Я хочу заключить с тобой сделку.

— Сделку?

— Да, сделку. Я вряд ли смогу разместить у себя столько амфор, а в Тускуле их разворуют. Поэтому я возьму себе пятьсот амфор вина, а тебе отдам остальное.

— Ты сбрендил, Катон! Арендуй крепкое складское помещение или продай их! Я куплю у тебя столько, сколько смогу. Но нельзя же отдать все задаром!

— А я и не говорил, что задаром. Сделка есть сделка. Я хочу сторговаться.

— Что же у меня есть, сравнимое с таким богатством?

— Твоя дочь.

Челюсть Филиппа упала.

— Что?

— Я меняю вино Квинта Гортензия на твою дочь.

— Но ты же развелся с ней!

— А теперь хочу взять ее снова.

— Ты и вправду сошел с ума! Зачем тебе это?

— Мое дело, — промурлыкал Катон и не спеша потянулся. — Свадьба должна состояться, как только прах Квинта Гортензия окажется в урне.

Челюсть со стуком встала на место. Губы задергались. Филипп застонал.

— Дорогой мой, но это же невозможно! После траура, через десять месяцев, куда ни шло! Если я соглашусь! — поспешил он добавить.

Взгляд Катона стал очень серьезным. Его рот отвердел.

— Через десять месяцев мир может рухнуть. Или Цезарь пойдет на Рим. Или меня сошлют на Эвксинское побережье. Десять месяцев — они же неоценимы. Поэтому я женюсь на Марции сразу после похорон.

— Нет! Я не соглашусь! Рим сойдет с ума!

— Рим и так ненормальный.

— Нет, я не дам согласия!

Катон вздохнул, повернулся на стуле и замер, мечтательно глядя в окно.

— Девять тысяч пятьсот амфор. Огромных, гигантских амфор тончайшего в мире вина. Сколько его в одной амфоре? Двадцать пять фляг? Умножаем девять тысяч пятьсот на двадцать пять — и получаем двести тридцать семь тысяч пятьсот фляг. Фалернского, хиосского, фуцинского, самосского…

Он так резко выпрямился, что Филипп вздрогнул.

— А ведь у Квинта Гортензия в коллекции имеются также вина из погребов царя Тиграна, царя Митридата и царя парфян!

Черные глаза дико вращались, лицо красавца перекосилось, Филипп сложил руки и умоляюще протянул их к мучителю.

— Я не могу! Разразится скандал почище того, что бушевал, когда ты отдал Марцию старому Квинту! Катон, я прошу! Пусть пройдет время траура!

— Оно пройдет, но вина больше не будет! Зато ты сможешь полюбоваться, как эти амфоры погрузят на повозки и отвезут к горе Тестацей, где я самолично расколочу их большим молотком.

Смуглая кожа стала белой.

— Ты не сделаешь этого!

— Сделаю. В конце концов, у меня нет вкуса, ты это верно сказал. Я могу пить любую мочу. А продавать эти вина не стану. Иначе получится, что Квинт Гортензий оставил мне деньги. А денег я не беру.

Катон опять сел в кресло, заложил руки за голову и с иронией посмотрел на Филиппа.

— Решайся! Выдай свою дочь-вдову замуж за ее бывшего мужа — и наслаждайся лучшей коллекцией лучшего в мире вина. Или смотри, как оно льется на землю. А на Марции я женюсь все равно. Ей двадцать четыре, и она уже шесть лет как вышла из-под твоей опеки. Она уже sui iuris. Ты нас не остановишь. Все, о чем я прошу, это придать нашему второму союзу некую толику респектабельности. Мне на это чихать, ты же знаешь, но я предпочел бы, чтобы Марция не испытывала неловкости, выходя из дому.

Хмурый Филипп смотрел на Катона, который тоже сверлил его взглядом. Нет, он действительно чокнутый. Сумасшедший. Уже много лет. Такая целеустремленность, такой фанатизм. Здравомыслием тут и не пахнет. Посмотрите, как он вцепился в Цезаря. И уже не отцепится… пока его не отцепят. А сегодняшний случай совсем уж за гранью.

Филипп вздохнул, пожал плечами.

— Ну хорошо. Пусть будет по-твоему. В конце концов, расхлебывать все это придется вам. Тебе и Марции. — Выражение его лица изменилось. — Ты знаешь, что Гортензий к ней не притронулся? Я думаю, знаешь, раз хочешь жениться опять.

— Я не знал. Думал, все наоборот.

— Он был слишком стар, слишком болен, слишком дряхл. Он просто поставил ее на метафорический пьедестал и поклонялся ей.

— Да, в этом есть смысл. Она никогда не переставала быть моей женой. Спасибо, Филипп. Если бы Марция сказала мне сама, я бы ей не поверил.

— Ты думаешь, что она способна на ложь?

— Я был женат на женщине, наставившей мне рога с Цезарем.

Филипп встал.

— Понимаю. Но женщины бывают разные, как и мужчины. — Он направился к двери, но приостанови лея. — Знаешь, Катон, до сегодняшнего дня я и не предполагал, что у тебя имеется чувство юмора.

Катон вскинул брови.

— У меня нет чувства юмора, — возразил он.

Вскоре после похорон Квинта Гортензия Гортала разразился чуть ли не самый восхитительный и громкий в истории Рима скандал. Марк Порций Катон снова женился на Марции, дочери Луция Марция Филиппа.

В середине мая Сенат проголосовал за то, чтобы отложить обсуждение статуса Цезаря до ноябрьских ид. Усилия Катона увенчались успехом, хотя ближайших сторонников убедить было тяжелее всего. Луций Домиций Агенобарб плакал, Марк Фавоний выл. Только письма Бибула заставили их согласиться.

— Замечательно! — радостно вскричал Курион после голосования. — Теперь я смогу отдохнуть. Но не думайте, что к ноябрьским идам что-нибудь переменится. Я опять наложу свое вето.

— Какое вето, Гай Курион? — крикнул Катон, скандальная повторная свадьба которого окружила его романтическим ореолом. — Вскоре после ноябрьских ид твои полномочия кончатся, и Цезарю крышка.

— Кто-нибудь займет мое место, — небрежно отбрил Курион.

— Но не такой же, как ты, — возразил Катон. — Цезарю никогда не найти тебе полноценной замены.

Может быть, Цезарь и не нашел бы, но предполагаемая замена уже торопилась из Галлии в Рим. Смерть Гортензия пробила брешь не только в рядах адвокатов. Он был еще и авгуром, а это означало, что одно место в коллегии авгуров стало вакантным. И занять его опять целился Агенобарб, мечтающий вернуть свою семью в самый привилегированный клуб в Риме — в коллегию жрецов. Жрец или авгур — все едино, хотя жреческий сан предпочтительнее для человека, чей дед был великим понтификом.

Однако его обошли. Только кандидаты в консулы или преторы должны были проходить регистрацию лично. А претендентам на все остальные посты разрешалось регистрироваться заочно. Таким образом, человек, спешащий из Галлии в Рим, послал вперед себя заявку на свободное место авгура. Выборы состоялись, прежде чем он добрался до Рима. Стенания Агенобарба по этому поводу могли бы украсить любую эпическую поэму.

— Марк Антоний! — плакал Агенобарб и скрюченными пальцами мял кожу на своем голом блестящем черепе. Гнева в его плаче не было: гнев бесполезен, гнев ничем ему не помог в прошлый раз, когда Цицерон стал авгуром. — О, Марк Антоний! Я думал, что Цицерон — худший из всех, кого мне предпочли! Но почему Марк Антоний?! Этот невежда, болван, распутник, этот безмозглый бандит! Всюду плодящий ублюдков! Кретин, блюющий на людях! Его отец покончил с собой, чтобы не дать осудить себя за измену. Его дядя пытал свободных греков, женщин и детей. Его сестра была так некрасива, что только калека и согласился жениться на ней. Его мать, безусловно, глупейшая женщина, хотя и из рода Юлиев. А его два младших брата отличаются от Антония только тем, что они еще глупее!

Все это выговаривалось единственному слушателю, Марку Фавонию. Катон теперь каждый свободный момент проводил с Марцией, Метелл Сципион якшался с Помпеем, а boni помельче толпились вокруг Марцеллов.

— Да не падай ты духом, Луций Домиций, — успокаивал друга Фавоний. — Все знают, почему ты проиграл. Это Цезарь купил Антонию должность.

— Цезарь не потратил и половины того, что я потратил на взятки, — простонал, икая, Агенобарб. Его вдруг прорвало. — Я проиграл, потому что я лысый, Фавоний! Если бы у меня была хоть одна волосинка на голове, все прошло бы иначе. Но мне сорок семь, и уже в двадцать пять я был лысым, как зад бабуина! Дети дразнят меня, называют яйцеголовым, женщины брезгливо кривятся, а все мужчины в Риме считают, что я слишком немощен, чтобы куда-то меня избирать!