Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

Видя, что император о чем-то раздумывает, он на всякий случай щелкнул разбитыми сапогами и бодро доложил, что прибыл по приказанию его императорского величества.

Тяжело вздохнув: «Лицо, пожалуй, сохранить не удастся», Бонапарт протянул ему приказ.

Построив перед Кремлем французских, немецких, итальянских, португальских и черт знает еще каких солдат и стараясь не заострять внимание на их выправке и особенно внешнем виде, Наполеон, прохаживаясь вдоль строя, соизволил произнести речь:

– Мы имели основание надеяться на перемирие, но русский император не желает мириться. Наши войска хорошо отдохнули в Москве, – вспомнил пьяненького солдата и его обляпанную вареньем шубу, – сейчас мы имеем возможность отойти к Смоленску, соединиться с подкреплениями и расположиться на зимних квартирах в Литве и Польше.

Я с вами! – И, сняв треуголку, блаженствовал от криков: «Да здравствует император!», в которых, правда, больше было вина и водки, нежели любви к Наполеону.

37

Партизанский отряд капитана Александра Никитича Сеславина располагался на опушке леса неподалеку от брошенной деревеньки. Ночевали они в деревне, а днем уходили в лес, для маскировки оставляя нараспашку ворота и калитки.

Сеславин уже собирался ехать на ночевую, когда увидел скачущего казака. Ловко спрыгнув с лошади и бросив поводья, он заорал, подбегая к командиру и показывая рукой в сторону дороги:

Валом хранцуз валит!.. Обозам конца не видать…

Услышав про обозы, казаки приободрились.

– А еще громче можешь? – спокойно произнес капитан, с иронией разглядывая урядника. – А то французы не все расслышали.

Но казак никак не мог успокоиться. Энергия била из него ключом.

Хлопнув себя ногайкой по сапогу и пометавшись по поляне, он немного успокоился и уже нормальным голосом доложил:

– Хранцуз, ваше благородие, отступает… Награбленное в Москве добро везет… Тыща возов! – снова начал он распаляться.

– Поехали, – сел в седло Александр Никитич, – а то обоз тебе покоя не дает.

Осторожно выглядывая из редкого у края дороги березняка, капитан присвистнул: дорога, насколько хватало глаз, была забита войсками.

Около часа простоял он в густом кустарнике, а мимо него шествовали войска, орудия и повозки с наваленными в беспорядке коврами, мебелью и тюками, прикрытыми грязной рогожей. Было ясно, что движется не дивизия и даже не корпус, а вся французская армия.

«Надо доложить генералу Дохтурову, что Буонапарте идет к Боровску в обход наших войск».

Когда Кутузову донесли, что Наполеон оставил Москву и движется по направлению к Боровску, старый фельдмаршал, не стыдясь своих слез, заплакал, крестясь на икону. Вместе со слезами выходило скопившееся напряжение и мучившая неизвестность.

– Господи! – благодарно крестился он. – Теперь я спокоен за Россию!

Фельдмаршал тут же составил диспозицию, в которой велел Платову «не медля нимало» идти к Малоярославцу и прикрывать с флангов движение русской армии. Милорадовичу предписал обнаружить неприятельский авангард, а затем идти за войсками. Инженерной службе дано было задание посмотреть дорогу и поправить мосты.

Нарышкина Михаил Илларионович отправил в Калугу, чтобы он сообщил губернатору о движении французских войск.

Словом, все утро штаб и главнокомандующий лихорадочно готовились к сражению.

Кутузов понимал, что Наполеон будет рваться к Калуге, где сосредоточены все запасы, и главное – продовольствие.

Основные силы русской армии уже подходили к Малоярославцу, когда услышали пушечную и ружейную стрельбу: в городке кипел бой.

От Малоярославца к ставке фельдмаршала и обратно засновали вестовые и ординарцы. Генерал Дохтуров просил подмоги – он бился уже больше восьми часов и французы вытесняли его из города.

На помощь Кутузов послал Коновницына с 3-й пехотной дивизией. Но вскоре и Коновницын запросил «сикурсу». К нему главнокомандующий отрядил Раевского, и после ожесточенной штыковой атаки враг был отброшен к речке Лужа.

Уже в пятый раз русские взяли Малоярославец, и в пятый раз их оттеснили к южной Калужской заставе.

На смену Раевскому и Дохтурову пришел 2-й корпус генерала Бороздина, а его конницу Кутузов усилил конногвардейским и кавалергардским полками.

Города, как такового, уже не существовало, он состоял из разбитых и сгоревших домов и печных труб. С новой силой загрохотали ядра и засвистели пули.

С криком «ур-ра!» русские ударили в штыки, и французы отступили до стоявшего на окраине Черноострожского монастыря. Здесь они остановили русских и удачно отстреливались из-за толстых монастырских стен. И тут на русскую пехоту налетела итальянская конница.

Русские снова начали отступать. Именно в этот момент на итальянцев навалилась гвардейская кавалерия.

Впервые в своей жизни Оболенский вел за собой эскадрон, так как у ротмистра Вебера скрутило палец, и он доверил командование князю. С итальянцами гвардейские полки пока не сталкивались.

«Что-то новенькое! – размахивал палашом Оболенский. – Сейчас отведаем итальянской кровушки», – врубился он в чужой строй, опрокидывая коня с всадником, загородившего ему дорогу.

Рубанов скакал перед своим взводом, его конь громко чмокал копытами по грязи и разбрызгивал неглубокие лужицы.

«Как землю растолкли! Того и гляди в какую-нибудь ямищу влетишь, лишь бы не в такую, как «кирасирское горе», – улыбнулся он и поглядел на скачущего рядом Кешку.

Лоб у парня был мокрым от пота, но страха в его глазах Максим не увидел. «Толковый конногвардеец получится, коли не убьют, – подумал он. – Оставлял его в обозе, так чуть не со слезами просился в бой. Ну что ж, пусть пороху понюхает. Да и Шалфеев с другого бока его прикрывает».

– За Россию! – поднялся он на стременах, обернувшись ко взводу, и сосредоточился, выбирая противника.

Итальянцы не выдержали мощного натиска гвардейских кирасиров и повернули коней. Но французская пехота, оттеснив русскую, заняла круговую оборону в торговых рядах Соборной площади.

Расправившись с итальянской конницей, Оболенский призадумался: «Кого бы еще распушить?» – и повел эскадрон на пехоту.

Французский пехотный батальон бился уже несколько часов и зверски устал, а когда солдаты увидели надвигающихся на них огромных людей на огромных лошадях – небо им показалось с овчинку, и, даже не произведя залпа, они дружно бросились врассыпную.

Рубанов наблюдал за Кешкой. Перед его конем наутек мчался молоденький худенький француз. Ружье он бросил, чтоб не мешало отступать. Глаза у французика побелели от страха. К удивлению Максима, такие же глаза были и у Кешки, хотя ему ничего не угрожало.

Подняв палаш, он примеривался, с какого бока ударить француза, и все не решался.

«Не так-то легко впервые убить!» – вспомнил турка Максим.

– Чего церемонишься?! – догнал пехотинца Шалфеев и запросто, словно яблоко или тонкое деревце, срубил несчастного под корень…

Высморкавшись, обтер палаш о гриву жеребца и, даже не взглянув на убитого, поскакал искать другого противника.

Пораженный Кешка, закрыв рот ладонью, глядел на распростертое тело. Он еще не терял друзей и не был ранен, поэтому осознавал погибшего не как врага, а как человека.

«Заплачет, наверное…» – подъехал к нему Рубанов и положил руку на вздрагивающее плечо.

– Мы не звали их сюда! – вдохнул Максим запах горелого вишневого дерева – рядом пылал вишневый сад. – Посмотри, сколько наших ребят лежит… – обвел рукой сад, улицу и близлежащие огороды.

К французам подошло подкрепление, и на этот раз русские отошли к окраинам уездного городишки. Но дальше враг пробиться не сумел!

Темнело! Восемь раз городок переходил из рук в руки, но похвастаться победой Наполеон не мог.

«Русская армия надежно заперла дорогу на Калугу, – думал он, – даже ключом от Вильны не отопрешь!.. Здесь никакие бюллетени не помогут… Придется идти в Смоленск. Собственно, об этом я и говорил в Москве», – успокоил он себя.

И «великая армия» двинулась к Смоленску.

Смоленск стал путеводной звездой для французов и манил их, как Индия – Александра Македонского.

Топча разбитой обувью грязную осеннюю дорогу и стараясь не замечать остовы повозок, оставленных ими при наступлении, стараясь не смотреть на изрубленные каски и разбухшие конские туши, они мечтали о Смоленске, о теплых казармах, о битком набитых жратвой, одеждой и обувью складах, о белом пшеничном хлебе и сочном мясе, конечно – не лошадином.

Неужели, все это есть на свете?!

О боях они больше не думали. А когда солдат не мечтает о победе – это уже не солдат! Когда армия не думает сражаться – это уже не армия!

И хотя численность французских войск равнялась русским, хотя не было еще трескучих морозов, на которые так любят ссылаться разбитые иностранные генералы, Наполеон проиграл войну!.. Потому что потерял армию! Деморализованный голодный сброд в женских капотах больше не являлся армией!.. Это была толпа!