Читаем без скачивания Топографический кретин - Ян Ледер

— Ну так что, орёл? — напомнил Сеня.

— Да ничего я не боюсь, — нахмурился Яша. — Просто зачем.

— Ну вот и хорошо, — Сеня вопроса как будто не слышал. — Тогда давай в операционную.

В о-пе-ра-ци-он-ну-ю! Ую-йу!

Он-то хотя бы надеялся, что будет наркоз, что он хотя бы не увидит, как много вокруг белой ткани в застиранных бурых пятнах, не услышит жёстких, отрывистых команд: «Скальпель!», «Тампон!» и «Зашивайте!», а тут вышло, что никакого наркоза ему никто делать не собирается.

Его даже на операционный стол не положили, а просто усадили в кресло вроде того, какое бывает у зубного врача, и ещё спинку опустили — так, что стали видны тонкие нити в лампах наверху, но только на секунду, потому что от такой яркости глаза сразу ослепли, и нити из белых стали чёрными, и даже когда Яша зажмурился, они всё равно копошились у него в глазах, как головастики в парковом карьере. А когда снова открыл глаза — ну интересно же, хоть и страшно, — то увидел рядом со своей бородавкой какую-то штуку, очень похожую на пистолет.

Ручка у штуки — та её часть, что выглядывала из Сениной ладони, — была синяя и пластмассовая, а вместо дула — блестящая спираль, как сверло на уроке труда, которым тогда порезался Лёнька, только оно совсем не вращалось, и с его кончика как-то слишком многообещающе поднималась невнятная струйка белого дыма.

— Не боись, Яшкель, — сказал Сеня. — Это не расплавленный металл, а всего лишь жидкий азот. Сейчас прикоснёмся к твоей бородавке — и хана ей.

Ага, прикоснёмся! Вот уж утешил — азот! Да и какой он жидкий, когда на самом деле дымчатый!

Пистолетик приближался к Яшиной руке. Он смалодушничал, снова закрыл глаза и… ничегошеньки не почувствовал. А вместо этого услышал приятный женский голос:

— Ой, какие длинные ресницы, совсем как у вас, Семён Исаакович!

— Да, — сказал другой голос, тоже женский, но погрубее. — Красивый мальчик. Сердцеедом вырастет…

Это, что ли, про него? Яша чуть-чуть, совсем незаметно приоткрыл веки. Через ресницы — длинные, ишь ты! — было видно не очень: снова мешали головастики, — но он поднапрягся, и картинка прояснилась, как если на телевизоре повертеть крутилку «Частота строк».

Над ним склонились две практикантки, одна рыженькая и одна беленькая, симпатичные такие, хотя и старые, конечно, лет восемнадцать. У рыжей — прямо над его лицом — чуть-чуть приоткрылся белый халат, и ему стала видна похожая на улыбку ложбинка, в которой очень уютно, совсем по-домашнему, устроилось маленькое золотое сердечко. Яше стало неудобно, как будто он подглядывает, и он снова накрепко зажмурился.

— Ой, у него слёзка катится, — опять пропел приятный голос, и Яшиной щеки мягко коснулся свёрнутый в подушечку бинт.

— Не горюй, жених, всё уже, — сказал Сеня. — Вот твоя бородавка, смотри.

У него на ладони лежал маленький комочек, похожий на тот, который только что сидел у Яши на руке. Но похожий только формой, а цвет был совсем другой — не живой, голубовато-розовый, а мёртвый, совсем-совсем чёрный, прямо как уголёк.

— Вот и конец твоим мучениям, страдалец, — объявил Сеня. — Но если ты не против, я бы ещё вот с этой папилломкой разделался, а то она тоже может вырасти.

Он показал на крошечную вавку рядом с тем местом, где только что была бородавка. И Яша решил, что на этот раз будет храбро глядеть опасности в лицо.

Едва не теряя сознания от безотчётного ужаса и тайного восхищения собственным мужеством, он наблюдал неумолимое приближение мерцающего жала к своей руке, надёжно прижатой к подлокотнику крупным медбратом. Жаль, что держит не рыжая с ложбинкой, начал думать он, но дальше не успел, потому что кончик Сениного пистолета коснулся кожи.

Странно, но боли не было. Как будто в ладошку сделали укол, но не горячий витаминный, какие ставили ему прошлой зимой, когда он сильно простудился и от этого было жарко идти домой по двадцатипятитиградусному морозу, а совсем наоборот, холодный-прехолодный, как будто сверло только что вытащили из морозилки.

Ощутив леденящее прикосновение, от которого, как от папиной сигареты, в воздух взвилась тоненькая струйка, вавка скуксилась, обуглилась и сразу же отвалилась, будто инженер Гарин метко срезал её своим гиперболоидом.

— Ох, — сказала одна красивая практикантка, а другая совсем по-детски захлопала в ладоши, и Яша почувствовал себя героем, возвращающимся с фронта и ловящим на себе умильно-обожающие взгляды не нюхавшего пороху женского населения. Которому ведь и рассказать ничего нельзя, потому что война была совершенно секретная, и главное командование заранее взяло с тебя клятву хранить молчание до самого конца твоих дней и потом унести эту тайну с собой в могилу.

25 января. Продолжение

Полураспад

Я растерялся. Я не думал, что это произойдет так быстро. Вернее, надеялся, что Лена будет уговаривать меня.

Сергей Довлатов

Она позвонила в полдень, как только я вышел из дому. Наверное, ее разбудил щелчок замка.

— Ты даже не сказал пока.

— Я заглянул, но ты спала. Хочешь, вернусь? Я еще и за ворота не вышел.

— Да ладно, зачем возвращаться. А ты куда?

— В деревню. Выпью кофе — и назад: у меня сегодня ночная. А у тебя какие планы?

— Поеду в город, по магазинам пройдусь.

— Могу подождать тебя в кафе. Оттуда поедешь в центр.

— Да нет, я там вчера была. Ты ведь знаешь, я не такой фанат деревни.

— Знаю.

А я фанат. С того самого момента, как увидел эту деревню. Сразу после переезда в Лондон.

Деревня — условность. Это не провинция и даже не предместье. Отсюда до Трафальгарской площади 18 минут на электричке, просто называется она Блэкхит-виллидж, то есть деревня Черный Вереск. Или Черная Пустошь, по настроению. По соседству — Гринвич. В двадцати метрах от нашего дома, в беседке, оплетенной розовыми кустами в два человеческих роста, врыта в землю металлическая табличка с одной линией и двумя словами: "Гринвичский меридиан".

Я люблю это место, а она — теперь — нет. Она теперь хочет жить в Челси. Или в Ноттинг-Хилле. Или в Мэйфэр. Варианты возможны, условие одно: она не хочет жить со мной.

— Я тебя переросла, — сказала она недавно. — Не осталось ничего, за что я могла бы тебя любить.

Расставанье — как древняя мумия

Прикоснешься — рассыплется в прах.

Ты ревела вчера, как безумная,

А сегодня скорбишь о слезах.

Расставанье — как юная девушка,

Невесомое птичье крыло.

Не увидимся более, где уж нам,

Значит, снова мне не повезло.

Расставанье — непонятый двигатель,

Что заводит болезненный