Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— Ну не я же, — сказал таксист.

— А ты уверен? — спросил Пихлая.

— И смотрите, не отключитесь, пока будем ехать. Мне неохота вытаскивать Нас потом из машины. Отвезу прямо к полицейскому участку, — предупредил таксист.

— Надо же, чтобы нам достался Такой вредный водитель, — сказал Пихлая.

Он отхлебнул из горлышка и передал бутылку мне. Я пригубил и с трудом проглотил: теплая водка рвалась обратно, и пришлось напрячься, чтобы она пошла в желудок; таксист следил за нами в зеркальце заднего вида; когда во рту стало пусто и в брюхе все успокоилось, я передал бутылку Пихлая.

— Все-таки удержалась? — спросил таксист.

— Еле-еле, — сказал он.

Таксист вез нас по мосту через реку и через железнодорожные пути в район особняков. Пихлая на всех перекрестках подсказывал, куда ехать, хотя водитель утверждал, что десять лет работает таксистом и знает город. Пихлая еще раз отхлебнул йз горлышка и затем сунул бутылку в карман пробкой вниз.

Мы подъехали К двухэтажному деревянному особнячку, окруженному неухоженной живой изгородью — слишком вытянувшимся вверх боярышником. От стен дома длинными Полосами отстала краска, эти полосы трепыхались и шуршали под ветром, от газона во дворе остались лишь пожелтевшие стебли и бурьян.

— Может, зайдешь, побеседуем? — предложил Пихлая.

— Могу и зайти, — сказал я.

— Затопим баню. Таксист, пошли с нами.

— Мне работать нужно.

— В такое время такси никому не понадобится, — сказал Пихлая.

— Вам же понадобилось, — возразил таксист. Он потребовал восемь марок, я дал ему десятку, он вернул мне две марки мелочью.

Мы вышли из машины и, войдя в калитку, прошли по дорожке через двор к дому. На цементном крыльце над дверью горел фонарь, и в его свете я разглядел в глубине двора ягодные кусты и подсобную постройку за яблонями. Пихлая отпер ключом дверь, провел меня сквозь холодную веранду в теплые сени и оттуда прямо в большую комнату. Он включил маленькие лампы на всех стенах, достал откуда-то два стакана, а я сперва сел на стул возле двери, но затем встал и положил пальто на спинку стула. Пихлая поставил стаканы и бутылку на стол, стоявший между диваном и креслами.

— Вот так, самообслуживание. Или лучше пива? — спросил он.

— Пожалуй, пива, — сказал я.

Я прошелся по комнате, рассматривая картины на стенах. Одна, незаконченная, стояла на мольберте возле окна, это был портрет старика в фас; на подоконнике, и на книжных полках, и на журнальном столике рядом с мольбертом валялись тюбики с краской — полные и наполовину выжатые.

Пихлая принес пиво, со стуком опустил ящик на пол рядом со столом. Потом показал мне фото этого самого старика, чей незаконченный портрет стоял на мольберте, и затем еще одну фотографию, на которой старик — тогда еще молодой мужчина — стоял на заднем плане среди большого семейства, впереди маленькие дети, посередине отец и мать, позади старшие дети.

— Эти две фотографии принадлежат родственникам старика, и по ним я должен написать его портрет. Одна баба еще каждый день припирается сюда советовать, — сказал Пихлая.

— Кто это?

— Один богатый дед, который давным-давно уже помер. Теперь его дети и внуки хотят, чтобы в память о нем был создан живописный портрет. Я сижу тут и целыми днями рассматриваю эти фото — и в лупу, и просто так. Самого-то старика я никогда не видел. Еще у меня есть одна газетная вырезка, жутко старая, пожелтевшая: когда смотришь на нее через увеличительное стекло, видны только точки растра. И от этих точек растра у меня сразу пропадает охота писать. Я сначала думал, что напишу прямо по фотографии, конечно, расспрошу немного родственников, каким он был, а если кто начнет придираться, что не очень похож, объясню, мол, хотел выразить его характер. Но из моей затеи ничего не вышло, потому что эта бабенка то и дело припирается сюда. Вот и писала бы сама, если ей все не так: то, видите ли, нос велик, то ухо маленькое, то глаза не так смотрят — когда что.

Пихлая, рассказывая, взял из корзины бутылку с пивом, походил по комнате, поискал что-то под газетами и на книжной полке поверх книг.

— Были бы зубы покрепче, открыл бы зубами, — сказал он, пошел в другую комнату, было слышно, как он стучал там дверками шкафа, чем-то гремел и бренчал, и вскоре вернулся с открывалкой. — Это я купил в Париже. Тут и штопор и открывалка вместе. Художник должен настолько любить Париж, что даже и открывалка оттуда. Тут, правда, написано «Made in England»[9], но это не имеет значения. Я сам купил ее на Монмартре, — сказал он. И добавил, помолчав: — Я никакой не Сярестёниеми[10], но это не важно. За его здоровье.

Он налил полстакана водки и выпил. Я откупорил пиво и налил в стакан.

— Пожалуй, топить баню мы больше не в силах, — сказал Пихлая.

— Пусть уж, — согласился я.

— Как-нибудь в другой раз, — пообещал он.

Пихлая принялся разжигать камин, поставил березовые поленья к задней стенке очага, содрал с поленьев кору и, расхаживая по комнате в поисках спичек, рассказывал, что пишет портрет старика уже почти три месяца, а эта женщина, родственница, бранит и живопись, и горожан, и родственников, и коллег-учителей, и учеников. Бывает, она является неожиданно и, если на мольберте стоит какая-нибудь другая картина, тут же грозится снизить гонорар. Пихлая полагал, что она и впрямь может так сделать, такая она сумасшедшая. Однажды Пихлая не пошел открывать ей дверь, хотя дверной звонок дребезжал не переставая. Было послеобеденное время, когда в школах обычно кончаются уроки, Пихлая сидел на диване, покуривал трубку и ждал, пока ей надоест звонить, он надеялся: женщина, решив, что никого нет дома, уйдет. Пихлая воображал себя где-то далеко, в каком-то заграничном городе, где церковные колокола звонят ясно и тихо, словно колокольчики. Наконец наступила тишина, и Пихлая представлял себе, как женщина сейчас берет свой старенький велосипед, ведет его по двору на улицу и затем катит в город, косынка завязана узлом под подбородком и полы плаща развеваются, но, когда он глянул в окно, женщина уставилась оттуда на него в упор. Она прислонила велосипед к стене и, стоя ногами на седле, тянулась и заглядывала в окно. «Почему ты мне