Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин

Потом я обнаружил книгу той самой предводительницы Федоровцев, которая рекла о святом духе. Она, с мужеством человека, оказавшегося между двух огней — православного богословия, всегда сурово относившегося к «ереси Фёдорова», и эстетики импортного христианства, построенного по законам маркетинга, проповедовала о «Тайнах Царствия Небесного». Вторая часть в этой давней книге называлась, кстати, «Реальные пути осуществления Царствия Небесного». «Гербалайфу», очень популярному тогда, и не снилась эта модальность.

Там ещё говорилось: «Всеобщее дело воскрешения умерших и преображения мира — единственная религиозная возможность для тех миллионов, которым не дана вера. Участие же верующих в этом Деле, совпадающем с содержанием с христианским обетованием, не только не противоречит воле Бога, но и является её прямым исполнением. И верующие, и неверующие будут делать одно дело, движимые одним чувством, одним желанием, одной целью».

Я читал всё это в унынии, поскольку тогда начал хоронить своих стариков и похороны шли чередой. Я вспоминал, как всё тот же Карабчиевский писал о фёдоровском плане преобразования жизни на Земле, что «как всякий проект общественного спасения он был всё-таки страшен», и соотношение человеческой души, индивидуальности с идеей всеобщего, тотального, если не тоталитарного «делания» — проблема сложнейшая. Но идея, заключающаяся в том, что, собравшись скопом и навалившись на что-то (или кого-то), люди обретут вечное счастье, неизбывна. Может оттого, что она естественна для человечества. Мысль об этом спасении — вечная мысль, и желание модернизировать прежние пути спасения — тоже вечно.

Круг этот вертится, колесо крутится, и время от времени зажёвывает кого-нибудь из зевак.

Не только благочестивый теолог, но и обычный прихожанин может придти в недоумение, узнав, что «Фёдоров выправляет противоречия внутри христианского идеала, некоторую несведённость его ценностей» и, читая о некоей мысли Фёдорова, которая является основным вкладом в уточнение христианского идеала до действительно высочайшего».

Тогда настало то время, когда стройная логика классической философии стала не в моде. Время, когда чеканные формулировки и ясные суждения заместились тихим бормотанием, загадочным словом «симулякр» и сумраком теологических коридоров. Именно поэтому я обнаруживал в апологии библиотекаря-воскресителя: «Пониманием условности пророчеств, замыслом имманентного воскрешения Фёдоров снимает идею эсхатологического катастрофизма при переходе в абсолютное, благое, божественное бытие, когда конечное разрешение судеб земли отдаётся исключительно высшей трансцидентной силе». Однако интересующегося спасением это вряд ли остановит.

Спасение вещь притягательная.

Вот что я расскажу: среди моих знакомых была одна несколько замороженная девушка, родители которой были крепко воцерковлены. Отец отринул от себя прежнее ремесло буковок и слов, мать простилась с поэзией. Так она стала дочерью дьякона.

Девушка тоже прилежно посещала храм, где слушала проповеди весьма модного батюшки, к тому же — её духовника.

Как-то, прощаясь, её духовник наклонился к ней и произнёс на ушко:

— Все спасутся… Только никому не рассказывай.

11 ноября 2003

История про поцелуи

Сегодня поехал за деньгами.

Сделал два открытия. Первое — очень странное — в каком-то закутке обнаружился парк имени Ф.И.Тютчева. Парк маленький — величиной с песочницу, но очень странный. В нём лежат три камня с полированными латунными табличками. На первой написано "В честь 200-летия поэта…" на втором значится: "Нам не дано предугадать", на третьем — "Умом Россию не понять". В центре садика стоят три трубы, идущие из центра Земли, а на каждой из них сидит по маленькому ангелу. В натуральную величину, разумеется. Один ангел — с лирой. Другие с какой-то хренью. Не то с флейтами, не о с луками. Один из них — как огнегривый лев, другой исполненный ночей, а третий вовсе не разлей.

— Воды, — я сразу захотел. Впрочем, куплен был херес.

За ангелами оказался барельеф с тётьками. Тётек там несколько, и одна из них, как Саломея, держит огромное блюдо с головой в очках. Под головой написано, чтобы не перепутали — Тютчев Ф. И. Я получил денег и решил выпить хересу прямо здесь.

— Холодненького? — заинтересованно спросили ангелы.

— Холодненького — злобно ответил я.

Место было крохотное, и на меня сразу стали смотреть дурно — какие-то люди из почтового отделения. Тогда я полез в метро как крот.

Там я выпил ещё хересу — между станцией "Академическая" и "Ленинский проспект" — и сделал второе открытие.

Оказывается, в метро все стали отчаянно целоваться — как перед Концом Света. Видимо, впрок.

Все вокруг чмокали, стонали, чавкали чужими языками и губами, с шумом втягивали в себя воздух и слюни. Я утешал себя тем, что пить херес уже нельзя, а целоваться — ещё можно, а значит, я иду в авангарде своих сограждан. Пришлось допить херес на перегоне "Ленинский проспект" — "Шаболовская", в поисках сочувствия, благодати и общего аршина. Я понимал, что люди торопятся, но ощущал себя чужим на этом празднике жизни. Наконец, рядом со мной стали зажёвывать девичье ухо. Как-то мне стало неловко — и начинало казаться, что вслед за моим поездом летит маленький ангел с луком.

Но херес у меня кончился, и это меня сразу насторожило.

13 ноября 2003

История о бочке

Стенки и дно образуют кувшин. И только пустота внутри кувшина составляет сущность кувшина.

Лао Дзы

Что-то огромное и серое опрокинулось перед ним. Он открыл глаза и увидел себя сброшенным на чёрное небо. И винная бочка раздавила его.

Каверин. Бочка

Один бондарь сказал как-то, рассказывая о понятиях таинственного ордена бондарей: «…между бочкой и кадушкой в современном обиходе различий не делают. Правда, чаще бочкой называют кадушку, но наоборот. Между тем эти два вида бондарной посуды отличаются друг от друга так же чётко, как ведро от чайника».

Бочка вообще понятие мистическое, это и транспортное средство — от пушкинской до омулёвой, это мифическое жилище философов. Бочка слово многозначное — бочонками в шулерской карточной игре называли срезанные к краям карты, в отличие от прочих, выточенных в середине, бочонки ловко вытаскивали за середину, а остальные за концы. Была, как пишет Даль езда бочкой, зимней запряжкой по узким дорогам. В бочке одна лошадь была в оглоблях, в первом выносе шла пара рядом, да ещё иногда одна во втором выносе, без вершинника». Поэтому бочка не просто сосуд, не только «вязаная обручная деревянная посудина, состоящая из ладов или клёпок, двух дон, врезанных в уторы, и обручей», бочка — не пространство между стенками. Это — феномен культуры.

Вот она, наша Родина — царство обручей и ушек, кадок и