Читаем без скачивания Гобелен - Карен Рэнни

Может, лучше бы он умер.

Если хочешь сохранить себя, уберечь от саморазрушения, о жалости к себе надо забыть. Он уже давно бросил вызов этому чудовищу — своему «я» — и победил. Он не отчаивался и не роптал на судьбу.

Вероятно, иногда он бывал деспотичным, но управляться со слугами и подчиненными умел, будь то на море или здесь, в поместье. Он отдавал все распоряжения в своих владениях вполне уверенно и не нуждался в помощниках. Впрочем, эта черта — уверенность в собственных силах — была присуща ему с детства, и он всегда полагался только на самого себя. Что ж, ничего удивительного, ведь мать умерла спустя два года после его рождения, отец не интересовался судьбой младшего сына, а брат был на добрый десяток лет старше.

Да, он был уверен в себе и настойчив. И теперь упорно, день за днем стремился к своей цели, ибо верил, что в конце концов сумеет заставить единственный глаз фокусироваться на словах, что плыли, словно в туманной дымке, по страницам лежавшего на столе документа. Ведь он же все-таки научился видеть этим глазом — вопреки предсказаниям военного хирурга. Сначала различал только свет и темноту, затем начал различать цвета, а потом смутные очертания предметов стали приобретать все более отчетливые контуры…

Да, зрение действительно улучшалось, поэтому он и поставил перед собой эту задачу — решил вновь научиться читать. Его ужасно угнетала зависимость от секретаря, и он постоянно раздражался, задаваясь вопросом: читает ли секретарь все подряд, или только то, что считает нужным? Например, так ли уж чудовищен неурожай зерна, или это просто уловка, чтобы заставить хозяина раскошелиться? О, эта ужасная беспомощность — казалось, он вдруг стал ребенком! И по иронии судьбы он вновь взялся за детскую книжку, по которой учился читать много лет назад. Но даже крупные и яркие буквы становились различимыми лишь при очень хорошем освещении.

Буквы и сейчас не казались ярче, хотя за высокими окнами светило солнце, а в канделябрах, стоявших на столе, горели свечи.

Выругавшись сквозь зубы, он бросил перо на стол и взглянул на пистолет. Нет, не жалость к себе могла бы довести его до самоубийства, лишь полное, безграничное отчаяние могло заставить его нажать на курок.

Разумеется, он мог бы передать титул дальнему родственнику, удалиться куда-нибудь в глушь и жить отшельником. Но почему-то не торопился с этим решением. Вероятно, по той же причине, по которой до сих пор не воспользовался лежавшим на столе пистолетом.

Надежда… В душе его по-прежнему теплилась надежда — такая же крохотная, как осколки его прежнего «я», осколки, которые он взял с собой из прошлой жизни.

Да, он по-прежнему оставался человеком и хотел лишь одного: чтобы к нему относились как к человеку, а не как к чудовищу. Как к человеку, способному мечтать, как к мужчине, еще способному испытывать вожделение, еще способному быть нежным… Ведь он еще мог бы дружить, смеяться шуткам приятелей, наслаждаться музыкой, слушая ее вместе с другими, мог бы пить вино, сидя у огня в доброй компании…

Увы, наверное, ему уже не испытать всего этого, как и не обрести способность читать.

Он тяжко вздохнул и вновь склонился над книгой. Еще час он провел за столом, не замечая криков и смеха горничных, наполнявших водой бочонок, установленный на крыше возле Орлиной башни.

Но когда со стороны огорода донесся пронзительный женский вопль, не замечать того, что происходит вокруг, он уже не мог.

Сначала все складывалось как нельзя лучше. Место удалось получить без всяких хлопот, ибо Лаура лгала вполне убедительно — сказала, что ее зовут Джейн Поллинг и что она служила в Блейкморе, была няней у дочери хозяина поместья.

Так что все шло хорошо, пока она вдруг не узнала о том, что граф помешан на чистоте. Сообщив об этом, слуги потащили Лауру в огород. Дворецкий Симонс молча забрал у нее сумку с вещами, плащ и шляпу. Немного смущенная, она стояла там, где ее оставили, стояла, совершенно не ожидая такого подвоха… Если бы Лаура знала, что ее ждет, то непременно что-нибудь предприняла бы. И не завизжала бы так оглушительно, если бы блейкморские конюхи, которых она расспрашивала, сообщили ей о том, что в Хеддон-Холле новую прислугу обливают… целой бочкой уксуса!

Лаура отплевывалась и откашливалась; она едва могла дышать из-за жуткого запаха.

— Милорд терпеть не может ни блох, ни вшей, — с невозмутимым видом заявил Симонс и, взглянув на слуг, снова подал знак.

— Не надо больше! — Лаура дрожащей рукой откинула со лба мокрые волосы и с вызовом посмотрела на Симонса и слуг — казалось, эти молодцы слишком уж охотно выполняли распоряжение дворецкого.

Она промокла до нитки. Серое платье превратилось в черное и облепило все ее тело, даже чулки и туфли, которые она позаимствовала у одной из служанок, промокли насквозь. Глаза щипало, и на губах остался кислый привкус уксуса.

К тому же от нее ужасно пахло. Ни одна себя уважающая блоха или вошь не посмела бы сейчас совершить на нее набег.

— Довольно! — завопила она, когда вторая порция разбавленного уксуса обрушилась на ее голову.

Но похоже, слугам развлечение пришлось по вкусу. Лаура стиснула зубы, приготовившись к продолжению пытки. Она ожидала, что на нее снова обрушится поток воды, однако этого не произошло. Внезапно воцарилась тишина, и Лаура, чуть приоткрыв глаза, увидела склонившегося в поклоне Симонса. А все слуги замерли, виновато потупившись.

Лаура заморгала и подняла голову.

Позади Симонса возвышался некто широкоплечий. Он был весь в черном, даже лицо скрывала черная маска, и казалось, что это не человек, а изваяние. В кожаной маске оставались прорези для носа и для рта; один глаз был полностью закрыт черной кожей, а другой… Этот глаз существовал как бы сам по себе, и он смотрел на нее с каким-то странным выражением…

Алекс!

Глава 2

Итак, слухи подтвердились.

Он был в черных бриджах, заправленных в сапоги, в таком же черном жилете и в черной рубашке, украшенной черным шитьем; манжеты же, отделанные черным кружевом, были скреплены запонками из оникса. Его костюм выглядел весьма элегантно, однако Лаура прекрасно знала: этот человек совершенно не заботится об элегантности своего наряда, просто так уж у него все выходило — само собой. Но все-таки в глаза прежде всего бросалась маска — он носил ее, чтобы скрыть свое лицо от любопытствующих.

Ужасные слухи подтвердились. Джейн не раз говорила ей, что молодой граф изувечен на войне, что он отгородился от мира и никого не принимает не только потому, что скорбит о кончине отца и старшего брата, имелась и еще одна причина.

Однако ее не интересовала причина, по которой он стал отшельником. Она знала только одно: вот уже год все ее письма, написанные с таким тщанием, что рука, опускавшая их в конверт, дрожала, эти письма, надушенные ее, Лауры, духами, неизменно возвращаются к ней нераспечатанными. Он возвращал их без всяких объяснений, возвращал, не оставляя ей никакой надежды. И, если верить соседям, с тем же холодным безразличием он отказывался принимать своих старых друзей.