Читаем без скачивания Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У ружья нет бивней или клыков, – сказал тот, что был выше другого. – Это оружие, которым может пользоваться человек.
– Это правда, – поддержал его мальчишка помладше, переминаясь босыми ногами в пыли и взметнув облачко пыли. – Масаи не зверь. Он похож на нас.
– Он не зверь, – согласился я, – но он не таков, как мы. Разве кикуйю пользуются ружьями, или живут в кирпичных домах, или носят европейскую одежду?
– Нет, – в один голос отвечали мальчики.
– В таком случае разве остались бы вы настоящими кикуйю, если бы использовали ружье, жили в кирпичном доме или носили европейские вещи?
– Нет, – признали они.
– Но разве пользование ружьем, жизнь в кирпичном доме или ношение европейской одежды сделает вас масаи или европейцами?
– Нет.
– Теперь вам ясно, почему надлежит отвергать дары и орудия труда иномирцев? Мы никогда не станем такими, как они, но можем перестать быть кикуйю, а если перестанем быть кикуйю, не став никем иным, то превратимся в ничто.
– Понимаю, Кориба, – сказал высокий мальчик.
– Ты уверен? – спросил я.
Он кивнул:
– Уверен.
– А почему у тебя все истории такие? – спросила девочка.
– Какие?
– Ты всегда рассказываешь про глупого слона, или про шакала и птичку-медоуказчика, или про леопарда и сорокопута, но, как только начинаешь пояснять, что имел в виду, всегда получается, что ты рассказывал про кикуйю.
– Это потому, – ответил я с улыбкой, – что я кикуйю и вы все тоже кикуйю. Были бы мы леопардами, то и все мои истории были бы про леопардов.
Я еще несколько минут посидел с ними в тенечке под деревом, а потом увидел, как через высокую траву к нам бежит Ндеми и лицо его пылает возбуждением.
– Ну? – спросил я, подождав, когда он приблизится.
– Масаи вернулся, – сообщил он.
– Убил он физи? – спросил я.
– Минги сана, – отвечал Ндеми. – Очень много!
– И где он сейчас?
– Он у реки, с юношами, которые изъявили желание почистить его оружие и содрать шкуры со зверей.
– Думается, надо бы мне их проведать, – сказал я, осторожно поднимаясь, ибо у меня ноги затекли от слишком долгого сидения в неподвижной позе. – Ндеми, ты пойдешь со мной. Остальные возвращайтесь в шамба и поразмыслите над историей про глупого слона.
Ндеми выпятил грудь от гордости, словно петух, ведь я сам попросил его сопровождать меня, и вскоре мы уже шагали через бурлящую жизнью саванну.
– А что масаи делает у реки? – спросил я.
– Он нарезал своим панга молодые побеги, – ответил Ндеми, – и учит юношей, как что-то из них соорудить, но я не понял, что это такое.
Я вгляделся в марево жаркого пыльного дня – нам навстречу двигалась небольшая процессия.
– Зато я знаю, что это, – негромко произнес я. Я никогда не видел паланкина, но представлял, как он должен выглядеть. Четверка кикуйю тащила его на потных спинах – и в нем восседал масаи.
Поскольку они двигались нам навстречу, я попросил Ндеми остановиться, и мы стали дожидаться их.
– Джамбо, старик! – сказал масаи, приблизившись на расстояние голоса. – Я убил еще семь гиен этим утром.
– Джамбо, Самбеке, – отозвался я. – Вижу, что тебе удобно.
– Не хватает подушек, – сказал он. – Да и носильщики держат его не слишком ровно. Но в целом я доволен.
– Несчастный ты человек, – проговорил я, – которому недостает подушек и уверенных носильщиков. Как же получилось, что в них возникла недостача?
– Это потому, – ответил Самбеке с ухмылкой, – что здесь еще не построена Утопия. Однако мы к ней приближаемся.
– Ты мне, пожалуйста, сообщи, когда она наступит, – сказал я.
– Ты обязательно узнаешь, старик.
После этого он приказал носильщикам нести его дальше в деревню, а мы с Ндеми остались стоять, где были, пока он не исчез вдали.
Тем вечером в деревне устроили празднество по случаю убийства восьми гиен. Коиннаге самолично зарезал быка, люди плясали, пели и пили много помбе, а когда я вошел, танцовщики показывали засаду и убийство зверей своим новым спасителем. Охотник-масаи сидел на высоком стуле, даже выше трона Коиннаге. В одной руке он держал бурдюк с помбе, а на коленях аккуратно пристроил кожаный футляр с ружьем. Он облачился в красное одеяние своего народа, заплел волосы по племенному обычаю, а стройное мускулистое тело его блестело, натертое маслом. Две девушки, едва достигшие возраста обрезания, стояли за спинкой стула и внимали каждому его слову.
– Джамбо, старик! – поприветствовал он, когда я подошел.
– Джамбо, Самбеке, – отозвался я.
– Не зови меня этим именем, – сказал он.
– Да? А что, ты решил выбрать себе имя по обычаям кикуйю?
– Я решил взять себе имя, которое было бы понятно кикуйю, – объяснил он. – Отныне меня так следует называть в этой деревне.
– Ты что, не собираешься улетать? Ведь твоя охота окончена.
Он покачал головой:
– Нет, не собираюсь.
– Ты совершаешь ошибку, – сказал я.
– Не такую серьезную, как ты, решивший отвергнуть мою дружбу, – ответил он. Помолчав немного, улыбнулся и добавил: – Не желаешь ли ты узнать мое новое имя?
– Думаю, что мне следует его узнать, раз ты собрался у нас тут задержаться на некоторое время, – согласился я.
Он склонился к моему уху и прошептал имя: слово, которое прошептал Нгаи на ухо Гикуйю на священной горе, миллионы лет назад.
– Бвана? – переспросил я.
Он хитро посмотрел на меня и снова улыбнулся.
– Вот теперь, – сказал он, – тут будет Утопия.
Следующие несколько недель Бвана потратил на превращение Кириньяги в Утопию – для Бваны. Он взял себе трех молодых жен и заставил жителей деревни возвести для него на берегу реки большой дом с окнами, углами и верандами: такой дом могли бы построить в Кении европейцы двумя веками раньше.
Он ежедневно ходил на охоту, добывал трофеи для себя и обеспечивал деревню бóльшим количеством мяса, чем у них было когда-либо прежде. По вечерам он являлся в деревню поесть, выпить и потанцевать, а затем, вооруженный ружьем, шел в темноте к своему дому.
Вскоре Коиннаге задумался о постройке такого же дома, как у Бваны, но прямо в деревне, а молодежь осаждала Бвану с просьбами достать им такие ружья, как у него. Он отказался, объяснив, что на Кириньяге есть место лишь для одного Бваны, а им надлежит исполнять свои обязанности следопытов, поваров и свежевальщиков. Он перестал носить европейскую одежду и везде появлялся в традиционном одеянии масаи, тщательно заплетя и украсив ленточками волосы, и тело его блестело на солнце от масел, которыми жены растирали его каждый вечер.
Я держал свое мнение о происходящем при себе и занимался привычными делами: лечил больных, призывал дождь, читал судьбу по внутренностям коз, обновлял заклинания на пугалах, отводил порчу. Но с Бваной я больше не говорил, как и он со мной.
Ндеми проводил все больше времени у меня на холме, присматривая за козами и курами. Он даже начал добровольно убираться в моем бома, хотя эта работа считалась женской.
Наконец настал день, когда он подошел ко мне.
