Читаем без скачивания Хроника № 13 (сборник) - Алексей Слаповский

– В комсомольских лидерах ходил?

– Знаешь, нет, как ни странно. Соблюл невинность. У него чутье, умел смотреть вперед. Он все предвидел. Был по другой части – всякие культурные инициативы, конкурсы студенческие, КВН, чтобы много людей, чтобы штаб, чтобы вокруг все вертелось, а он главный. Да бог с ним, я не об этом. Просто удивляюсь – человек не моего темперамента, не моего склада, и любили мы с ним разные вещи, да все вообще разное. Но были вместе. Иногда ничего, нормально, иногда поперек горла, а иногда хотелось просто послать на…

– Не ругайся.

– Гуманитарию можно, это не ругательство, а лингвистический артистизм.

– У, как сказал!

– Иногда я его просто ненавидел. А иногда очень к нему тянуло. Завидовал. Энергии, радости. Любви к себе.

– Все мы себя любим.

– Лениво. А он деятельно любил. Умел радовать, дарить себе подарки. Не вещи, а… Хотя вещи тоже всегда любил – модные, стильные. Музыку и литературу тоже – модную, стильную. Но от души. Просто у него так совпадало – любить именно то, что модно. Как бы не нарочно. И вот все пять лет, пока мы учились, у меня была эта мука. Не мука, а просто – неприятно. Общение постоянное, разговоры… Иногда нравилось, чаще…

– И все-таки не послал? Почему? Еще чаю хочешь?

– Есть захотел.

Они перешли в кухню.

Катя готовила ужин, Салтыков размышлял вслух:

– У меня еще одна мука тогда была: несчастная любовь.

– И в кого это ты?

– Не я, я в меня. Одна сокурсница. Оценила мои мозги. Некрасивая, естественно. Не так, чтобы безнадежно, в одном ракурсе из десяти – можно смотреть. Мы с ней однажды в читальном зале вместе оказались – последние. До десяти зал работал. Она подсела ко мне, что-то такое начали говорить, я увлекся. Потом до троллейбуса ее проводил. И все. А потом она меня до смерти…

– Да выругайся, если уж хочется.

– Задолбала, так скажем. Как муха вокруг вьется: жу-жу-жу, жу-жу-жу! И так года три.

– Терпение у тебя!

– Именно. Но тут у меня с одной девушкой началось… Романчик такой.

– А подробнее?

– Да ничего особенного.

На самом деле нечто особенное было в том романчике: Салтыкову долго не везло с девушками, и вот попал в новогоднюю компанию, оказался в запертой комнатушке с красоткой Надюшей, а Надюша славилась тем, что умела влюбляться в того, с кем оказывалась наедине, но не надолго, на вечер, на ночь – она была поблядушка в чистом виде, любила это дело как таковое. Салтыков прикипел к ней все душой, Надюша по доброте своей позволяла себя иметь, сама одновременно встречаясь с кем попало, лишь бы весело и выпивка (спилась потом, бедняжка), наградила Салтыкова гонореей, тот Надюшу не упрекал, просто сообщил виноватым голосом: дескать, извини, но, похоже, у меня от тебя. Надюша извинила и сказала, что надо не запускать, лечиться.

И с той поры повелось: Салтыкова влекло всегда к девушкам самого легкого пошиба. Во времена, когда появилась открытая и легальная (фактически) проституция, для него это был наилучший выход. Салтыков копил деньги и раз в неделю покупал себе кого-нибудь, учитывая, что цены тогда были умеренные, а девушки симпатичные, свежие, молоденькие. Потом цены стали расти, девушки стареть и стерветь, романтика бизнеса превратилась в потогонную, унылую, чисто производственную систему, без души, без огонька. Кое-где сохранялась еще видимость свежести и красоты, но за отдельные деньги. Салтыков не мог отстать от своего занятия, поэтому, помимо преподавания в университете, подрабатывал репетиторством, не брезговал помощью в написании кандидатских и докторских диссертаций, заодно досидев наконец и свою работу, посвященную публицисту и критику последней четверти ХХ века Глебу Голобухову. Он мог бы двинуться дальше в науку или карьеру, но это требовало слишком много усилий при не очень-то выигрышном результате.

В тридцать пять лет Салтыков впервые женился. Очень уж мама настаивала, она и невесту нашла – дочь подруги. Правда, с ребенком. Познакомились. Дочь маминой подруги оказалась хваткой, сразу так поставила дело, что Салтыков чувствовал себя обязанным жениться. И женился. И зачем-то прожил с этой женщиной и ее ребенком шесть лет и, может, сейчас бы жил, но она однажды сказала: «Нет. Даже при моем титаническом терпении, я не могу, чтобы на меня обращали меньше внимания, чем на мебель!»

Высокопарно и глупо. Мебели, кстати, Салтыков вовсе не замечал, останови его на улице и спроси, какого цвета шкаф в его комнате, не сразу вспомнит.

Покупные девушки были честнее, проще и в каком-то смысле бескорыстнее. Да, конечно, они требуют от тебя денег, но, кроме денег, им ничего от тебя не надо, в душу не лезут и свою взамен не предлагают: профессия научила не напрягать клиента.

А потом встретилась Катя.

Салтыков стреляный воробей, если бы он увидел в этой одинокой, бездетной и милой женщине хоть намек о покушении на свою свободу, он бы сорвался с крючка. Нет, ничего этого не было. И он, похоронив маму, вот уже четвертый год живет с Катей душа в душу, понимая при этом, что она близка ему скорее не как жена, а как собеседник. И сожительница. Слово считается нехорошим, будто из зала суда, где с криками делится совместно нажитое имущество, на самом деле смысл в слове замечательный. Сожизненность – разве это плохо?

Так называемый супружеский долг Салтыков иногда выполнял, хоть и видел, что Кате это не особенно нужно, но она умела притвориться желающей, а сам продолжал, хотя все реже (и финансы не позволяли, и здоровье) встречаться с покупными девушками, однако и с ними уже бывают осечки; видимо, конец сексуальной активности не за горами.

Да и черт с ней.

Катя продолжала допытываться насчет романчика, Салтыков лениво придумал нечто правдоподобное. Потом увлекся, появились детали.

В этом он брал пример со своего Голобухова. Вечно нуждаясь в заработке (жил на две семьи и имел содержанок) и часто сталкиваясь с тем, что все книжные новинки им уже отрецензированы, Голобухов на пустом месте придумывал автора, повесть или рассказ, которые этот автор якобы написал и тиснул в провинциальной газете, и от души чихвостил незадачливого литератора где-нибудь в «Стрекозе» или «Будильнике», распаляясь, вставляя куски из выдуманного произведения; правда, очень скоро его разоблачили, «Стрекоза» и «Будильник», где он печатался под разными псевдонимами, но деньги получал на свою фамилию, хотели отказаться от его услуг (издания солидные, серьезные!), но публике понравился этот жанр, и Голобухов продолжил веселить читателей, только теперь уже не прикрываясь мистификациями. Многие замечали, что куски из цитируемых несуществующих авторов бывают весьма хороши, предлагали развить тот или иной сюжет, Голобухов брался – выходила ерунда. Когда пародировал и высмеивал несуществующее, тексты жили и играли, как только он начинал писать их всерьез – на глазах чахли и умирали.

Вот и Салтыков придумал сюжет с влюбленностью, изменой, прощением, опять изменой и расставанием.

– А сокурсница, она что? Наблюдала.

Салтыков вспомнил, что и сокурснице он что-то придумывал про романчик. Чтобы отвязалась.

– Да, сказал ей, что мое сердце занято. А она вдруг: «Я думала, после того, что между нами было, ты со мной так подло не поступишь!»

– А что было?

– Я же сказал: посидели в читальном зале, потом я е проводил до троллейбуса. Ну и так, перекидывались потом иногда парой слов.

– И все?

– И все.

– Бывают странные женщины!

– Не странных – не бывает.

– Запиши, – улыбнулась Катя. – А что с Бухаловым было после университета?

– Почти сразу уехал в Москву. Развернул бешеную деятельность, состоял в гражданском браке с балериной Оболочкиной, об этом тоже в «Википедии» написано, и тоже его авторство, ну кто еще будет фиксировать гражданские браки? Но – Оболочкина! Имя! Поэтом женился на Ольге Крупец.

– Той самой?

– Да.

– Тоже имя?

– Любовь! У него везде любовь! Он ведь сначала каждый год приезжал на родину и обязательно встречался со мной. И все рассказывал.

– Ценил твое общение? И ценит?

– Не знаю! Может, я для него… Ну, хороший резонатор. Остальные закисли здесь, спились, кто-то уже умер, а я жив, относительно успешен, но именно только относительно.

– Это тешит его самолюбие?

– Может быть. А может, ему просто приятно со мной общаться. Допускаю. Но мне от этого не легче. Он чужой, тотально чужой, я это чувствовал всю жизнь. Мне не интересны его занятия, успехи, его любови, это все на самом деле его творимая легенда. Он сочиняет легенду о видном деятеле и тут же ее проживает. А с этими социальными сетями вообще покоя никому не дает: ведет десять журналов, везде пишет, всех комментирует, меня в том числе.

– И ты не пытался с ним поговорить?

– Зачем? Не так уж часто мы общаемся. Переживу.

– Боишься обидеть?

– И это тоже.

– Но это неестественно: столько лет дружить с человеком, а он даже не знает, как ты к нему относишься.

– Вообще-то люди так и живут.