Читаем без скачивания История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник) - Галина Гампер

Никакого великодушия принц, разумеется, не проявил, и братья Хент были осуждены за «клевету на особу королевской крови»: их приговорили к двухлетнему тюремному заключению, причем в разных тюрьмах, и к внушительному штрафу в размере тысячи фунтов.

Еще до суда Ли Хент почувствовал себя очень плохо, и врач предписал немедленно увезти его на какой-нибудь морской курорт. Так что Ли Хенту пришлось собрать все свое мужество, чтобы на судебных заседаниях держаться спокойно и достойно. Только после вынесения приговора, когда председатель суда лорд Эленборо предоставил подсудимым последнее слово, силы изменили Ли Хенту. И та речь, которой лорд Эленборо явно побаивался, произнесена не была. Из солидарности Джон Хент тоже отказался от ответного слова, братья молча пожали друг другу руки.

Когда весть о случившемся дошла до Шелли, он тут же написал в Лондон своему новому издателю Хукему: «Я уверен, что читающая публика, для которой Хент так много сделал, частично вернет свой долг защитнику ее свобод и добродетелей; если нет – значит, она мертва, бесчувственна, окаменела в вековом рабстве. Я сейчас довольно-таки беден, но есть 20 фунтов, без которых можно пока обойтись. Прошу Вас, откройте подписку в пользу Хентов; запишите меня на указанную сумму».

Шелли всегда следовал своим принципам самым буквальным образом. Если в кармане у него не было ни одного фунта, он занимал деньги под любые проценты и посылал их пострадавшим или их семьям.

Идеальное поведение по другим меркам кажется смешным. Об этом нельзя забывать, размышляя над поступками Шелли.

Хент вспоминал, что Шелли нанес ему первый визит весной 1812 года: «Он был тогда еще слишком юн и, может быть, чрезмерно серьезен в любом начинании, а свои мысли то и дело подкреплял цитатами из греческих трагиков». А в памяти Шелли остался приветливый господин, худой, высокий, темно-русый. «Настоящий янки», – отметил он про себя.

Ли Хент, как и его старший брат, был очень похож на мать – американку.

– Молодой человек, не слишком ли рано вы начали задавать обществу вопросы, на которые оно не может ответить? – улыбнулся на прощание Хент; так закончился их первый разговор.

5

Вторая встреча юного радикала с Ли Хентом произошла в тюрьме весной 1813 года. Шелли провели через двенадцать или тринадцать кованных железом дверей, каждую из которых надзиратель сразу же запирал за вошедшим; и вот он наконец в маленькой, вполне уютной комнате тюремного лазарета, куда поместили Ли Хента по настоянию доброжелательно настроенного тюремного врача. Заключенному даже позволено было не расставаться со своей библиотекой и бумагами, так что помещение обычно пустовавшего лазарета превратилось в кабинет с письменным столом и книжным шкафом.

С тех пор Шелли стал частым гостем Ли Хента, иногда, засидевшись за полночь, даже оставался ночевать в келье друга.

Тюрьма находилась в живописной деревушке Хэмстед на расстоянии дневного перехода от Лондона.

В тюрьме Ли Хента навещал Байрон. «Его светлость, – вспоминал Хент, – обычно заезжал сначала в знаменитую оранжерею Гендерсона и привозил мне благоухающие охапки цветов». Байрона нередко сопровождал его старший друг поэт Томас Мур.

Хент, восхищавшийся парламентскими речами поэта-пэра, неоднократно призывал его продолжать парламентскую деятельность, видя в Байроне надежду английских радикалов.

– Если бы вы знали, до чего наш госпиталь бывает безнадежно сонным и скучным во время дебатов и до чего разложились там пациенты, – отвечал Байрон, – вы удивились бы не тому, что я так редко там выступаю, но что я вообще пытался это сделать при моих, смею надеяться, независимых мнениях. Однако, когда «за стенами» парламента повеет свободой, я постараюсь и в его стенах не тратить время даром.

В тюрьме Хенту нанес визит Вордсворт. Он приехал поблагодарить его за то усердие, которое Хент проявил, защищая Вордсворта от недоброжелательной критики. Хент с радостью указал на «Лирические баллады», стоявшие в его шкафу рядом с великим Мильтоном.

К удовольствию Хента, Вордсворт заговорил о современных молодых поэтах и некоторых из них охарактеризовал весьма точно и доброжелательно.

Когда же Хент при лорде Байроне назвал Вордсворта принцем современных бардов, он получил в ответ такую отповедь:

– Я бы не признал его даже «одноглазым королем среди слепых», нет, он скорее «слепой король одноглазых», – несколько успокоившись, Байрон добавил: – Относительно Вордсворта я вынужден не согласиться с вами так же решительно, как некогда соглашался; тогда я многого ожидал от него, но обманулся в своих ожиданиях. Я по-прежнему считаю, что способности его заслуживают ваших похвал, но его свершения после «Лирических баллад» крайне жалки по сравнению с его возможностями.

Споры, которые постоянно возникали между Хентом и Байроном, не исключают их взаимной симпатии, а наоборот, подчеркивают доверительность их отношений.

Частыми гостями Хента были его друзья и единомышленники Хэзлитт и Лэм.

Однажды Хента посетил незнакомый золотокудрый юноша, невысокий, худой, со сверкающими светло-карими глазами. Это был никому не известный тогда Джон Китс. Свои занятия поэзией он еще хранил в глубокой тайне, но проявлял большой интерес к литературе. Никто не предполагал, что три года спустя Китса привезут сюда же, в деревушку Хэмстед, в многодетное семейство Хентов, решившее провести здесь лето 1816 года, и представят хозяину как восходящую звезду новой английской поэзии, что это место так приглянется Китсу, что он и сам ненадолго поселится в Хэмстеде, и что много десятилетий спустя его белый двухэтажный коттедж «Вентворт-плейс» станет мемориальным музеем. Теперь Хэмстед давно слился с Лондоном, превратившись в северный лесопарк столицы, а «домик Китса», расположенный в «роще Китса», принимает посетителей.

Хент быстро освоился в своем новом положении, что неудивительно: его первым жильем тоже была тюремная камера. Хент-старший то взлетал на вершины известности и почета – сначала на поприще юриспруденции, потом богословия, – то опускался до полунищенского существования, побывал даже вместе с семьей в долговой тюрьме. После долгих ходатайств перед королем ему была назначена небольшая пенсия, которая обеспечила ему, его жене и детям скромное, но вполне благополучное существование.

Итак, все передовые люди того времени считали своим долгом выразить Ли Хенту не просто сочувствие, но и благодарность за ту благородную миссию, которую он и его брат мужественно взяли на себя.

Но из всех посетителей тюрьмы в Хэмстеде ближе всего станет потом Хенту Шелли. В старости Ли Хент скажет, что самое лестное звание, которое он заслужил за свою долгую и беспокойную жизнь, – это «друг Шелли».

6

Выйдя из тюрьмы в начале 1815 года, Ли Хент продолжал оставаться яростным противником всех злоупотреблений правящей олигархии. Он отважился на негодующий протест против нечеловеческих условий труда для взрослых и особенно малолетних в статьях «О детях, занятых на мануфактурах» и «Положение бедняков в Англии». Но главным образом он занимался политикой ради восстановления в правах литературы, так же как литературой – для того, чтобы усовершенствовать политические нравы. Хент как никто другой умел привлечь к своим начинаниям людей гораздо более талантливых, чем он сам. Например, Уильям Хэзлитт – блестящий журналист, историк литературы, к 1815 году достигший полного расцвета своих творческих сил, охотнее всего печатался в журнале Хента.

Нельзя не сказать несколько слов о каждом из группы Хента, все они в той или иной степени соприкоснулись с Шелли – иначе не могло быть. Этот кружок в первые десятилетия XIX века был одним из центров литературной и общественной жизни столицы. «Лондонцы» выступали за расширение демократических свобод, вокруг них кипела постоянная борьба, они отстаивали свои убеждения в непрекращающейся полемике со множеством своих скрытых и явных врагов.

Хэзлитт – теоретик и мыслитель кружка, как говорили друзья, «наш Аристотель» – был продолжателем идей Просвещения и революции и всю жизнь отстаивал принципы демократии, особенно в избирательной системе. С точки зрения Хэзлитта, реакция, подавившая революцию, обрекла мир на долгие страдания. Такая позиция сближает его с Байроном и Шелли. Хэзлитт обрушивался с убийственной критикой на Вордсворта, утверждавшего, будто страдания современников теперь, когда «поздний мрак охватил стонущие народы», заслужены ими. Ибо они, вступив в борьбу с режимом, дали волю неоправданным и несбыточным надеждам. Хэзлитт до последнего часа был верен своим убеждениям: в 1830 году, уже смертельно больной, он писал, что три дня Июльской революции воскресили его из мертвых, а битва при Ватерлоо была последним счастливым днем его жизни. Он никогда не простил ни Саути, ни Вордсворту, ни тем более своему учителю и кумиру Кольриджу их отступничества. Критика общества и критика литературная у Хэзлитта неотделимы друг от друга, его художественные эссе проникнуты духом полемики и политического азарта. Он наносил врагам такие жестокие удары, а в приятельском кругу часто бывал так необщителен и даже груб, что мало кто подозревал, как он сам раним и одинок; нежность и великодушие его сердца были открыты только друзьям, и прежде всего Лэму. Хэзлитт навлек на себя такой гнев торийской прессы, какого не удостоился никто из его современников. Итак, Хэзлитт был головой «лондонцев», а Чарльз Лэм – их душой. Сближение Хента с Лэмом началось с 1810 года. В это время молодой Лэм выступает в печати со стихотворными памфлетами и прозаическими очерками, в которых горячо ратует за уничтожение коррупции, «системы торговли голосами» и других злоупотреблений, он обвиняет и высмеивает принца-регента, обличает богатство перед лицом «коченеющей у тусклого огня нищей старости». Лэм охотно придумывает остроты к антиправительственным статьям Хента. Вся эта деятельность в русле радикальной оппозиции тех лет неприемлема для Вордсворта, Кольриджа и Саути – недавних друзей Лэма. Правда, в отличие от Хента и Хэзлитта, Лэм довольно быстро отошел от политической публицистики и всецело посвятил себя чисто литературным интересам. Он примирился с Саути, Вордсвортом и Кольриджем, хотя до конца жизни относился критически к их религиозной нетерпимости. Сам Лэм не принимал ни «крайностей» атеизма, ни догматов христианства.