Читаем без скачивания Красная Борода - Сюгоро Ямамото

О-Фуми надолго замолчала, потом осторожно прокаш­лялась и едва слышно стала рассказывать.

Горокити родился в Фукагаве, а она — в Итабаси. Жили они в бедности, и Горокити с семи лет, а ее — с пяти застав­ляли нянчить младенцев. Отец Горокити был уличным тор­говцем рыбой, а отец О-Фуми что только не пробовал делать — был старьевщиком, чернорабочим, носильщиком. В двенадцать лет Горокити отдали в услужение торговцу лекарствами. Когда ему исполнилось семнадцать, он упал с лестницы, разгружая на складе ящики с товаром, и сильно повредил голову. Сразу он, кроме боли от ушиба, ничего не почувствовал, но спустя полгода вдруг начинал терять соз­нание или переставал понимать, где он и что с ним происхо­дит. Бывало, несет коробку с лекарствами, внезапно оста­новится перед шкафчиком и не понимает, что делать дальше и вообще куда и зачем он идет. Однажды такой при­ступ случился с Горокити, когда он взялся за тележку, чтобы погрузить на нее товар, — и двое суток он возил эту тележку по всему городу.

О-Фуми познакомилась с ним, когда поступила на работу в маленькую харчевню. Горокити уже не служил у торговца лекарствами, а нанялся на склад грузчиком. Ему исполнился двадцать один год,  а О-Фуми — двадцать.  Они быстро подружились, захотели пожениться, но у родителей были иные планы — они намеревались продать О-Фуми в публич­ный дом. Она рассказала об этом Горокити, и они решили бежать из Эдо в Мито.

—  Получилось так, будто я его вроде как соблазнила, — вздохнула О-Фуми. — В Мито мы прожили три года. За это время у нас родились Торакити и Тёдзи. Муж оказался чело­веком слабовольным, напоминала о себе и болезнь. Короче говоря, он никак не мог приспособиться к жизни на новом месте среди чужих людей, и в конце концов мы снова верну­лись в Эдо.

Перед возвращением мы вместе с детьми отправились в Оараи. Прихватили с собой еду и полдня отдыхали, любова­лись морем. Ни до, ни после мы не испытали такого счастья, как в тот день — единственный за всю нашу жизнь... — Лицо О-Фуми на мгновенье озарилось счастли­вой улыбкой.

...Ничего хорошего возвращение в Эдо им не принесло. Приступы у Горокити прекратились, но он совершенно потерял интерес к жизни. Никакому ремеслу он не выучил­ся, и семья пробавлялась лишь случайными заработками. Тем временем семейство увеличилось — появились на свет О-Миё и О-Ити. О-Фуми стала брать работу на дом, но заработков уже не хватало, чтобы прокормить и одеть себя и детей. Торакити рос ленивым ребенком — толку от него никакого, а девочки были еще совсем малютки. Одна наде­жда была на Тёдзи — умного, смышленого мальчугана, который с детских лет старался помочь матери, заботился о ней...

—  Вам, должно быть, этого не понять, доктор, — про­должала О-Фуми, — но у нас часто не хватало на всех еды, поэтому я всегда ела последней — подбирала то, что остава­лось. И когда Тёдзи замечал, что для меня ничего не останет­ся, он говорил, будто не голоден или у него болит живот, и не притрагивался к ужину, чтобы мне хоть немного доста­лось. А ведь ему тогда было то ли три, то ли четыре года... Всего три или четыре года, — повторила О-Фуми. — Он был хороший мальчик...

...Жили они впроголодь. Случалось, Горокити ничего не зарабатывал по нескольку дней, а то и целую неделю, и не  из чего было сварить даже кашу. Зимой часто не хватало денег на уголь и дрова. В такие дни Тёдзи подбирал любые щепки и тащил в дом. О-Фуми иногда замечала, что он при­таскивал обрезки со стройки, свежие ветви, обломанные в чужих садах, но у нее не хватало мужества ни отругать его, ни запретить — ведь дрова были так нужны.

А теперь этот случай с Симаей — владельцем галанте­рейной лавки, который иногда обращался за помощью к Горокити и платил ему за это. Такое выпадало лишь несколько раз в год — во время генеральной уборки или очистки деревянных полов от грязи, — но все же давало какую-то прибавку к заработку. Позади лавки Симая построил себе маленький домик, при котором был сад, ого­роженный деревянным забором. Доски, прибитые по низу забора, сгнили от времени, гвозди проржавели, и доста­точно было небольшого усилия, чтобы доски отвалились. Тёдзи оторвал их, переломил пополам, получилась неболь­шая вязанка дров, которую он отнес домой. На следующее утро Симая прислал за Горокити посыльного. Тот обрадо­вался, решив,,что ему собираются предложить работу. В галантерейной лавке он увидел О-Кину. Она сказала, что Тёдзи украл доски — она сама это видела и, если понадобит­ся, может свидетельствовать. О-Кину добавила, что не в первый раз уличает Тёдзи в воровстве. Симая же не ругал­ся, но просил Горокити обратить внимание на сына и не допускать, чтобы тот пошел по скользкой дорожке. Вер­нувшись домой, Горокити не пошел на работу, а улегся на матрас и, заложив руки за голову, задумался...

—  Это случилось пять, нет, шесть дней тому назад. В тот вечер, когда уснули дети, муж впервые заговорил о самоубийстве. Он говорил, а слезы текли у него из глаз, — прошептала О-Фуми, поглядев в сторону Горокити.

О том, что Тёдзи воровал всякие мелочи, О-Фуми было известно, часто она слышала, как соседские дети обзывали его воришкой. Но сейчас был случай особый. Он оторвал доски от чужого забора, и имелся свидетель — О-Кину, которая заявила, что мальчик плохо воспитан и у него воровские наклонности...

—  В тот вечер и на следующее утро мы долго разговари­вали с мужем и, когда окончательно решили уйти из жизни, сказали об этом детям. Дети нас поняли и согласились. — Голос О-Фуми звучал отрешенно.

—  Не подумайте только, будто мы пошли на это из-за обиды на О-Кину, — встрепенулась О-Фуми. — Вовсе нет. Просто мы поняли, что так больше жить нельзя, что сама мысль о беспросветном будущем доставляет нам невыноси­мые муки.

Мы, как и наши родители, жили впроголодь. Все наши силы мы отдавали добыванию хлеба насущного, и не было у нас ни минуты отдыха. Я и муж темные, неграмотные люди, не способные по-человечески воспитать своих детей. Вольно или невольно мы вынуждали Тёдзи воровать. Мы поняли, что ничего не сумеем дать нашим детям, кроме полуголодной нищенской жизни и страданий. И мы решили: чем так — лучше умереть!

Дети умерли, мы с мужем тоже уйдем из жизни, если нам не будут мешать. Но главное — дети умерли, теперь и мы можем умереть спокойно... Послушайте, доктор, наверно, так говорить нехорошо, но почему нас не оставляют в покое, почему нам не дали умереть вместе с детьми?

—  Ни один нормальный человек, кем бы он ни был, не имеет права допустить, чтобы у него умирали на глазах, — нехотя ответил Нобору.

О-Фуми рассмеялась. Или это только показалось Нобо­ру. Может, он ослышался, может, то было хриплое дыха­ние, со свистом вырывавшееся у нее из груди...

—  Выходит, видеть, как живой человек страдает, мож­но, а дать ему спокойно умереть — нельзя. — О-Фуми пока­чала головой. — Ну представьте, что вы помогли нам, спас­ли от смерти. А что дальше? Облегчит ли это наши страда­ния в будущем? Даст ли надежду на лучшую жизнь?

Нобору молча опустил голову. Он не находил ответа на этот вопрос.

И кто вообще мог бы на него ответить?

И разве этот вопрос задавала только О-Фуми? Нет, это был крик всех обездоленных, всех страждущих, всех, кто напрасно пытается найти выход из безысходной нужды. Кто ответит на него без обмана? Возможно ли вообще дать им жизнь, достойную человека? Нобору с силой сжал кула­ки — так, что ногти впились в ладони.

—  Доктор, кто там шумит на улице? — после долгого молчания спросила О-Фуми.

Нобору очнулся от обуревавших его раздумий и прислу­шался. Снаружи доносились громкие голоса и ругань.

—  Соседки, должно быть, решили расправиться с О-Кину. Выйдите, доктор — остановите их.

Нобору даже не пошевелился.

—  Умоляю, сделайте что-нибудь. О-Кину не виновата. Виновны во всем мы.

Уже совсем рассвело, но на землю опустился такой густой туман, что в нескольких шагах ничего нельзя было увидеть. По обочинам дороги женщины готовили завтрак прямо на улице. У очагов сидели только мужчины. Один из них, освещенный крас­ными отблесками пылавшего в очаге огня, окликнул Нобору и с громким хохотом махнул рукой в ту сторону, откуда доносились женские вопли.

—  Бабы давно ожидали случая, чтобы отыграться на беспутной О-Кину. Она ведь для них хуже заклятого врага. Присядьте здесь, доктор, и лучше не вмешивайтесь — они сами разберутся, — сказал он.

В тумане трудно было что-либо разглядеть, но в той сто­роне, где стоял дом О-Кину, слышался грохот, звон разби­ваемой посуды, вопли, среди которых особо выделялись голоса О-Кэй и О-Кину.

—  Не смей распускать руки! Кто тебе дал право бить меня по голове?! — Это был голос О-Кину.

—  Да разве это голова? Единственное, что у тебя есть, — это задница, которой ты крутишь и мужиков за­маниваешь. Из-за твоего ядовитого языка погибли лю­ди. Меозавка. развратная тварь, убийца! — Это кричала О-Кэй