Читаем без скачивания Дижестив. Читать, но не смешивать - Александр Котюсов

Займет ли этот роман достойное место в библиотечном ряду, покажут годы, история. Мое личное мнение, что нет! Роман специфичен. Он написан словно для своих, осведомленных. Он не для широкого круга. Роман точно не может претендовать на фундаментальность «Войны и мира». В «1993» есть факты, есть сюжет, есть события. В романе нет мысли. «1993» о том, как было в тот год. Это бытовой роман, не социальный. Вот как-то так и было, говорит автор, это, мол, я нашел в Думском докладе. Ну а чтобы вам всем не скучалось, я наложил сверху историю про Виктора Брянцева. Как в фотошопе, объединил два слоя. Получилась книга. Будут его читать через двадцать лет? Посмотрим. Может быть, будут. Кто-то вспоминая (а помнишь, мы тогда на баррикадах), кто-то познавая (во зажгли предки!), кто-то учась. А кто-то будет нервно пролистывать страницы, испещренные никому к тому времени не известными фамилиями – Бабурин, Аксючиц, Уражцев, Анпилов, Константинов… Кто это, будет думать читатель и искать их фамилии в той же Википедии. Но разве это роман, для чтения которого требуется интернет. Впрочем, возможно я ошибаюсь. И все будет иначе. Поживем – увидим.

(«Волга», 2014, №11—12)

Бог, любовь, воздух и одиночество

О сборнике рассказов Майи Кучерской «Плач по уехавшей учительнице рисования». – М.: АСТ, 2014

Первое впечатление обманчиво. А ведь не читал других рецензий, специально не искал, отводил глаза, увидев случайно, чтобы все свое, ни чужого слова, мысли, строки, авторитета, знания… Просто взял в руки в магазине, на обложке – «ПЛАЧ», крупно, плавающе, волнами, а потом мелко под ним – «по уехавшей учительнице рисования». И на обороте фото в очках – «Ее последняя книга «Тётя Мотя» спровоцировала оживленную дискуссию о современном семейном романе и победила в читательском голосовании премии «Большая книга». Приз зрительских симпатий. Другие призы академики раздают, хмурые, суровые, со степенями, борода, кофта крупной вязки, взгляд сверх очков, пальцы на правой руке пожелтели от трубки. Этот – читатели. А я вот Мотю эту, Тётю не читал, мимо прошла. Наверстаю, вон она, в разделе «Женская проза». Не люблю этот раздел, кто ввел в литературу гендерные признаки? Но мы о другом. О «Плаче». «По уехавшей учительнице рисования». Майя Кучерская. А куда она уехала? Надолго ль? Кто плакал собственно? Почему? Сейчас расскажу.

Рассказ «Nostalgia», стартующий первым, сразу читателя предупреждает звездочкой – «орфография и пунктуация авторские». В рассказе два десятка новелл, не новелл даже – сюжетов, образов, характеров, штрих-пунктиров, точка-точка-тире. Автор самозабвенно жонглирует этой самой орфографией – «счас», «отправисся», «можт», «тогось», «штоль». Будто русских слов давно во рту не держала. Майййййя… Сидит как бабка-старушка на завалинке возле избы, с товарками своими разговаривает… слышь, Никитична… о том, о сем, а что делать еще бабке в деревне на пенсии. Так себе истории (не бросай книгу, читатель, потом пожалеешь) – тут про Ольгу Петровну, которая в туалет пошла, там про крокодила, в совхоз его привезли, здесь о том, как ребенка в капусте нашли. А вот про Алешу, у которого ноги не было и девушки его не любили. Шукшиным пахнуло. У того Колька такой же. Ногу отрезали в больнице. Он потом из-за несчастной любви застрелился. Не до смерти, правда. Выжил, ну их, баб этих. А Алеша не стрелялся, в другое время жил – стал в Москве милостыню просить, афганец как будто. Много насобирал, богатым стал, «Форд-фокус» купил, от девочек отбоя нет, ну и что, что калека. Нет, до Шукшина далеко (не торопись с выводами, читатель), не тот язык, у Василь Макарыча исконный, сам течет, по-родному, Алтай-болтай, а тут притянуто, пришито, нитки торчат, стежки неровные, не фабричный пошив. Чуть не закрыл книгу (ошибся, зря купил!). Жалел бы потом. А в конце рассказа пометка – «Лос-Анджелес, 1995». Вот эквилибристика авторская откуда (Кучерской тогда было всего 25) и название – «Nostalgia». Она ж в те годы там и училась-жила, в Калифорнийском университете на отделении славянских языков и литературы. Как не затоскуешь по родному слову. Только вот, какой же «Форд-фокус». Это название в 98-м появилось. В 95-м «Форд-Мондео» был. Ох уж эти филологи… драндулет от лисапеда отличить не могут.

Ну да, первое впечатление обманчиво. Уже второй рассказ (всего их 14) сбивает читателя с ног, и ты понимаешь: в руках твоих – книга! Нет, не так – в руках твоих КНИГА!!! Тут тоже эквилибристика, тоже орфография, но другая, русская, приятная, забытая. С первых строк тебя словно окутывает авторский «настоянный на неполезных травах смех», ты словно сидишь за одним столом с зашедшей на чай девушкой Женей, которая «смотрит на тебя волооко», а сама «медленная и знает мало слов». Иной язык, старше, умней. И не коробит даже Гриша, наркоман со стажем, когда он хочет «покакать» (наркоманы часто хотят «какать»). И бежит неторопливо повествование, обтекает тебя вместе с главной героиней, «ему на тебя наплевать, и ты, ты тоже станешь наркоманка»… У нее муж, двое детей, семья, а словно одна. Одиночество. А потом затягивает куда-то, будто меняется ветер, погода, жизнь, воздух. Воздух. – «Ребята. Возьмите меня с собой. Я знаю, там плохо, там наркоманы, ну, но я и не буду курить и колоться тоже, я просто сяду в углу и буду сидеть, тихо-тихо, вжавшись в стенку спиной… будто я одна и никого у меня нет… никого». А любовь? Любовь. Нет любви. Некого любить. И снова меняется ветер, он свежий бодрящий, другой. Монастырь, отец Василий. Бог. Ни о чем разговор, вообще разговора нет – «давайте-ка помолимся вместе, Машенька». И словно уходит все. И меняется жизнь, появляется смысл, Пасха, исцеление. И Гриша вдруг звонит: Христос Воскрес. Нет больше наркомана.

Бог, Любовь, Одиночество и Воздух. Вот распятие, крест новой книги Кучерской, четыре колеса, реперные точки, ноги, руки, времена года, стороны света. Как говорится, ИМХО. Все герои ее на перепутье, как в сказке, направо пойдешь – Бога найдешь, налево – Любовь, прямо пойдешь – там Воздух, дыши в полную грудь, обратно вернешься – Одиночество захватит. Мечутся герои Кучерской, повернет направо, плохо там, налево пойдет, тоже не то… назад?… может назад?… или нет, давай вперед… там воздух, в полную грудь…

Героям Кучерской его катастрофиче-ски не хватает. Алеше в «Химии „Жду“», там «все началось с воздуха. Менялся его химический состав. Что-то из него вынимали… кислород исчезал вовсе, вытеснялся углекислым газом». Для героини «Среднестатистического лица» (кстати, Кучерская часто не называет имен героинь, просто ОНА) «воздух вокруг разреженный, бледно-голубой… отсутствующий». Писатель из «Маргиналий-2» вырывается из душного города куда-то в провинцию… одиночество позади, хотя там жена… что жена – «забивала свои гвозди в него каждый день вообще», «семь тысяч рэ в месяц – это не серьезно», он ушел… на год… временно… литература требует покоя душевного, это – как монашество, надо жить в тишине, во внутреннем затворе, а впереди воздух – «объемный. Плотный. Многосоставный. Можно жевать. Расслаивать». К воздуху, к свежести рвется и маленький, детдомовский (снова одиночество), с чугунным ядром тоски, тайного гнева – а ведь копает себе землянку, чтобы прожить в ней зиму – герой рассказа «Пригодное для жилья». И снова где-то рядом Бог, но мальчику не к нему, хоть он и работает в монастыре, да только при подходе к собору начинает казаться, что его душат. Мальчик рвется к воздуху. В этом рассказе он самый насыщенный, с грозой, с проливным дождем, с льющейся на землю влажной свежестью, запахом мокрой хвои, благоуханием роз у дома, чуть подернутым ароматом смолы… воздух дает мальчику победу… победу над собой, своими терзаниями, одиночеством.

Герои постоянно в поисках любви, любви на грани предела человеческих чувств. Бывший игумен ищет свою «сестренку», встреченную много лет назад на остановке в Калуге, мать двоих детей – своего Яшу, никогда не виденного, sms-ошибку, фейка из айфоновского чата, двадцатилетняя Анна в «Игре в снежки» – Саньку, еще девочку-школьницу, нет, все целомудренно, просто целовались. В поисках любви и героиня «Маскарада в стиле барроко». К мальчику, сыну богатого родителя, избалованному деньгами и женским вниманием, нравящемуся всем девчонкам вокруг. Спотыкаюсь о фразу – «Ему тоже много кто нравился, но по очереди. Очередь двигалась довольно быстро». Перечитываю, перечитываю. Как просто! Героине не хочется в очередь. Хотелось его победить? Это не мой знак вопроса. Вопрос ставит Кучерская.

Самый пронзительный рассказ сборника это «Химия „Жду“». «Раб Божий Алексей» принимает решение уйти в монастырь, готовится к этому тщательно, работая уже, будучи студентом, на послушании, словно примеряя на себя нелегкое будущее, молитвы, труд, отрешение от мирских хлопот, суеты. Но что-то уже гложет, отвлекает его – мечется, то ловя в себе желание к той маленькой, круглолицей, прыскавшей от его шуток в кулачок, сестренки, мечтавшей, как и он, о монастырской жизни, то встречая в собственном видении Преподобного Амвросия Оптинского. И эта неуверенность, стремление разорваться тянется через весь рассказ, уход из монастыря через четыре года, так и не узнаем почему, только догадки, автор говорит в полголоса – тсс, потом шепотом, не слышно… что-то там нечестивое делали святые отцы – как! Вы же «проповедовали бескорыстие, жертвенность, целомудрие, любовь к ближнему и Богу». И скинуты одежды дьякона и возвращено себе мирское имя и начаты поиски той сестренки. Годы ушли, восемь лет, внутри свадьба, семейная жизнь, сын, борщ, клюквенный кисель, котлеты, никакого Бога. Та жизнь забыта. И вот она встреча, случайная, в поезде, «а помнишь», Оптина Пустынь, весна, Великий пост. Разгорелась любовь, которая тлела эти годы, словно прочтенная давным-давно и казалось забытая навсегда молитва, а нет, только возьми в руки, открой на нужной странице – и вспомнишь враз, а забудешь слова, так их подскажет сердце. Встречи, редкие, раз в месяц, в два… не могу, семья, муж… он у меня… Кто? Давай не будем. А потом вообще… я буду тебе звонить один раз в год и вынимать симку из телефона. Так надо. И развязка! По силе восприятия развязка рассказа пробивает насквозь, навылет. За последние несколько лет такую мощь, сказанную простыми русскими словами, я ощутил только у Андрея Дмитриева в «Крестьянине и тинейджере», когда главному герою, больному неизвестной кожной болезнью и испробовавшему все, простая деревенская женщина говорит – все пройдет, нужно только помыть ноги мылом, которым обмывали покойника. И вот через много лет после смерти его любимой, с которой он был близок лишь однажды, да и при каких обстоятельствах (не о том речь) и потом расстался навсегда, но все эти годы любил, буднично передают мыло – на… мы обмыли им твою Сашеньку… И у Кучерской так же… ни слова о муже, столько лет измен, пусть раз в год, но тоже измена. Так он – священник! – понимает вдруг главный герой. Она – матушка. До него доходит, что измена ее не перед мужем вовсе – перед Богом. Рвется рассказ, расстались, ему на воздух, не встретимся, и сразу сердце рвется… инсульт, инфаркт (а зачем жить, лучшее позади), Алеша возвращается к Богу, хочет попросить прощения то ли за себя, то ли за нее, согрешили… «Никогда уже больше, Алеша, не будет у тебя такой радости», – шепчет Бог и главного героя освещает луч – день его крещения.