Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

копоть от нефтяного отопления — все теперь выползло наружу, и не было надежды, что выпадет новый снег и все прикроет; вот и сейчас, когда я возвращался из больницы домой, по-прежнему шел дождь, хотя сводки упорно предсказывали хорошую погоду, и я, конечно же, вышел без шапки, в зимнем пальто и полуботинках. От дождя и низкого неба день был серый, настоящий зимний день, одно название, что весна, Я миновал кладбище, перешел по туннелю на другую сторону полотна и двинулся вдоль путей к железнодорожному мосту. Река не замерзала всю зиму из-за отходов завода Тюпе, вода под мостом казалась темной и тяжелой, и дождь барабанил по ней и по стальному переплету моста, по деревянным казармам перед мостом, по старым бревенчатым домикам на другом берегу и по высоким светлым зданиям над самым порогом. Я поднял воротник, и тут же вода залилась внутрь, под пиджак, и потекла по спине; ноги до колен были мокрые. Я почувствовал, что совсем продрог, и, чтобы согреться, сделал небольшую пробежку, но надолго меня не хватило; тогда я закурил и снова побежал, сначала с сигаретой во рту, потом выбросил ее и рванул напрямик через пути и площадку перед многоэтажной башней прямо к дому.

Отцу было плохо весь последний месяц, но его невозможно было заставить не только лечь в больницу, но даже просто пойти к врачу; потом боли усилились, и он уже ни о чем не мог думать, кроме своего живота, потом из него начала выливаться какая-то жидкость, по литру в день, он похудел чуть ли не на двадцать килограммов, так что в нем не осталось и шестидесяти, и во время одного из приступов потерял сознание, и тогда я вызвал «скорую» и под завывание сирены повез его в больницу; он лежал на носилках, а я сидел рядом, стараясь не свалиться на поворотах; он боялся, что ему сделают переливание крови или что дадут не те лекарства, но я все равно ничего не успел передать врачу, потому что в больнице отца сразу куда-то увезли; впрочем, он и сам мог бы все растолковать, если бы кто-нибудь из медперсонала заинтересовался. У него был рак, это было ясно всем, и ему в том числе, он знал это уже целый год, но сдаваться не хотел. Врач сказал, что будет оперировать немедленно и удалит опухоль, если только она не слишком большая, что отец мог бы еще поправиться, будь он помоложе, а в таком пожилом возрасте на это надежды мало, и что он, врач, сделает все возможное, но никаких гарантий не дает.

Дома я сбросил мокрую одежду на пол в передней, вытерся и растерся махровой простыней и натянул все сухое. Подсчитал свои деньги, которых почти уже не осталось, заглянул в сберкнижку — там лежало всего несколько сотен. В общем, денег не было. У отца деньги были, это я знал, но их теперь не получить, к тому же вот-вот придется платить за больницу и за всякое другое, если отец умрет, а если нет, то они понадобятся ему самому.

Я посмотрел на свои незаконченные картины. Расставил их на диване, на стульях, на полу, прислонив к стене. Из каждой еще могло бы что-то получиться, если над ней поработать, а для этого нужны время и деньги. Ближе всех к завершению был портрет старика, и я ненавидел его больше всех; он стоял вот так уже почти пять месяцев с прилепленными скотчем к мольберту фотографиями и пожелтевшей газетной вырезкой, а рядом на стуле лежала раскрытая книга, в которой был еще один паршивый снимок старика. Я отодрал фотографии и вырезку и сунул их в коричневый конверт, конверт положил в книгу со снимком, захлопнул ее и вынес в переднюю, где спрятал на полке под шапками. Некоторое время еще разглядывал портрет, а потом принялся дописывать его, уже не обращая ни на что внимания.

Утром я позвонил в туристическое агентство и заказал билеты на субботу. С меня потребовали залог, и я поехал на такси вносить задаток. Билеты нужно было выкупать за два дня до вылета, то есть в четверг, а уже был вторник. Ночью я спал не больше трех часов и за все время съел только пару бутербродов; теперь я ощущал в теле легкость, как будто из него что-то вынули, но остальное было в порядке, голова работала, и все пять чувств были на месте. Я позвонил в больницу: отца уже прооперировали, живот разрезали и зашили. Сделать ничего нельзя было, и теперь, когда рана немного заживет, его отправят домой — умирать. Это продлится пару месяцев.

Я написал письмо, ответ просил телеграфировать. На такси отвез его на почту и отправил срочным. Снова на такси вернулся домой и опять принялся за портрет, довел его до такого совершенства, что оставалось только одно: взять нож и располосовать его, а потом сжечь вместе с мольбертом. Затем я позвонил в школу, но там шли занятия, и поэтому в учительской никто не отвечал. Тогда я набрал номер канцелярии, поговорил с самим директором и сумел внушить ему, что у меня срочное дело к подчиненному ему магистру. Ей я сообщил, что портрет готов и его нужно приехать посмотреть, так как все равно дальше его дописывать некуда. Она ответила, что занятия в школе кончатся к трем часам и тогда она сразу приедет. Покончив с этим, я взял такси и отправился в город, в баре поел и приехал назад. Принял душ, побрился, побрызгал себя дезодорантом, поменял рубашку, надел галстук, почистил ботинки, причесался. Затем прибрал немного в комнатах, мольберт с готовым портретом повернул к окну так, чтобы на него падал свет, и огляделся. Чуть было не достал из шкафчика вино, но вовремя спохватился.

Сразу после трех я увидел в окно маленькой комнатки, как из дождя появилась магистерша на дамском велосипеде; поверх зимнего пальто на ней был резиновый плащ, полы которого спускались ниже колен и хлопали ее по ногам; я пошел встретить ее, стоял на крыльце и смотрел, как она аккуратно ставит свой велосипед, а потом идет к дому. Я обменялся с ней положенным рукопожатием, в прихожей помог ей снять дождевик и пальто, стряхнул с них на крыльце воду, пальто отнес на вешалку, а дождевик развесил на двери в прихожей. Она тем временем успела стащить сапоги, достала из портфеля тапочки и сунула в них свои лапы. Я обнял ее за плечи и поцеловал в губы.