Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

похожа на коричневое куриное яйцо. Услышав шаги, он повернулся, чтобы посмотреть на вошедших, и сразу постарался придать лицу веселое выражение. Я сел на стул рядом с кроватью и силился начать разговор. Я смотрел на медицинские препараты и на отца, окруженного ими, и через силу выдавливал из себя: «Ну, это ничего», и «Может, еще все пройдет», и всякую другую чушь, которую совсем не хотел говорить отцу. Я слишком хорошо знал его.

— Они просто разрезали мне живот и снова зашили, они ничего не могли сделать, — наконец сказал отец.

— Я слышал.

— Они сказали, что нужно было прийти раньше.

— А я о чем талдычил тебе всю зиму, — ответил я.

— Это счастье, что я не пришел раньше, — проговорил он.

И рассмеялся, но смех замер у него на губах, рот искривился от боли, и он попытался подтянуть ноги; ничего не вышло, и тогда он замер и долго лежал неподвижно, осторожно переводя дыхание.

— Остается только сидеть дома и дожидаться смерти, — тихо сказал он.

— Может, ты еще поправишься, — выдавил я из себя.

— Лучше не смеши, мне больно смеяться, — ответил он.

— Но ведь все бывает.

Он сказал, что дважды видел, как от такой опухоли умирали его товарищи, что конец был очень мучительный и что врачи своим попечением только затягивали страдания, но ни сами умирающие, ни их близкие не находили в себе сил отказаться цт этого. Он обо всем уже подумал: чтобы избавиться от услуг врачей и умереть спокойно, ему понадобится моя помощь, потому что одному с этим справиться трудно, а тем более в таком состоянии, в каком он сейчас находится.

— Врачи ничего не смыслят в смерти, поэтому придется что-нибудь для них изобрести. По приблизительным подсчетам, у меня есть два месяца, — сказал он.

— Когда тебя выпишут?

— На той неделе, если все пойдет так, как они предполагают.

— Мне нужно ненадолго уехать.

— Куда?

— Еще неясно, — сказал я.

— У тебя есть деньги? — спросил отец.

— Пока нет, но появятся.

— Откуда?

— За портрет.

— Неужели тебе удалось его закончить?

— Да, кое-как.

— Все равно это хорошо, — сказал отец.

Он лежал не шевелясь, и было видно, что боли возобновились, его лицо снова свело судорогой; это продолжалось долго, потом постепенно боль начала ослабевать, лицо разгладилось и смягчилось, но он все лежал не двигаясь, с закрытыми глазами, словно ждал нового приступа. Наконец он открыл глаза и молча посмотрел на меня.

— Пока меня не будет, тебе придется как-то обходиться самому — и дома, и здесь, в больнице. Ты сумеешь? — спросил я.

— Почему нет?

— Просто спрашиваю.

— Обходился же я без тебя тридцать лет, а уж неделю, наверное, обойдусь. И потом, кто-нибудь зайдет, навестит: мне это, правда, совсем и не нужно.

— Тебе будет тоскливо лежать здесь одному, — сказал я.

— Почему?

— Ну, не знаю.

— У меня теперь одно развлечение — не тревожить живот, а для этого нужно не двигаться. Но говорят, теперь заставляют всех ходить, чтобы не образовался тромб. Вот так. В животе здоровая опухоль, а нужно двигаться, чтобы не было тромба. Хотя, может быть, мне было бы легче умереть от него, чем от опухоли. Но им до этого дела нет. Для них главное — избавиться от ответственности, а для меня — от лишней боли... Ты когда уезжаешь?

— Вероятно, в субботу.

— На неделю?

— Да, я думаю вернуться в следующую субботу или в воскресенье утром.

— Я уже буду дома, — сказал он.

— Я пришлю тебе открытку. Чтобы ты знал, где я. Сейчас пока говорить не буду, тут есть кое-какие детали, о которых тебе пока лучше не знать, но наверняка тебя придут расспрашивать обо мне. Будет лучше, если ты сможешь сказать, что ничего не знаешь, кроме того, что я уехал, — сказал я.

— Это твое дело.

И тут он вдруг начал говорить о моей матери, которую я совершенно не помню, хотя, конечно, когда-то все-таки видел. Но он говорил о ней так, что мне казалось, будто я теперь вижу ее в этой комнате, молодую, еще не достигшую тридцати женщину, смуглую, тоненькую, с зачесанными вверх волосами. Я не знал, была ли моя мать такой на самом деле, но такой представлялась она мне, когда отец, лежа здесь, вспоминал ее.

— Она живет в Хельсинки, у нее наша фамилия. Сообщи ей обо мне, если сможешь, — попросил отец.

Я обещал и начал собираться.

— Я завтра зайду, — сказал я.

— Да не стоит, не беспокойся.

— О чем ты говоришь, какое беспокойство.

Уже у двери я обернулся и еще раз увидел его маленькое, худое тело, накрытое одеялом, высохшее лицо на подушке; неожиданно он спросил:

— Как поживает твоя работодательница?

— Обещала завтра принести деньги, — сказал я.

— Ты собираешься жениться на ней?

— Там посмотрим, — ответил я.

Я простился и вышел в коридор. У сестры спросил, можно ли принести отцу завтра что-нибудь из еды, но она запретила. Пройдя длинный коридор и миновав кафетерий, я вышел на улицу. Взял такси и поехал домой.

Когда я проснулся на следующее утро, светило солнце, дождь прекратился и небо было ясным. Все утро я писал — новую картину поверх старой, — но к середине дня стал так сильно волноваться, что даже съездил в банк и снял там свои последние деньги. Зашел поесть в бар, ел и смотрел в окно на проходящих мимо людей, увидел пару знакомых, но разговаривать мне ни с кем не хотелось, и я отправился обратно домой пешком через парк и плотину, постоял на мосту, глядя на остров, образованный двумя рукавами реки, на котором возвышались многоэтажные башни, и на высоко поднимающиеся в небо с трех сторон дымящиеся трубы трех заводов: Топпила, Тюпе и Оулуюхтио. Я шел вверх по реке мимо бассейна, новых коттеджей на берегу и старых деревянных домов и потом через пути. Дома в почтовом ящике лежало извещение о телеграмме. Я позвонил на почту, и они прочитали мне ее по телефону. Там было указано время, адрес и название гостиницы. Я все записал, достал бумажник, засунул сложенную записку глубоко в отделение для денег и положил бумажник обратно в карман. Заниматься картиной я