Читаем без скачивания Былое и книги - Александр Мелихов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что, собственно, я хочу этим сказать? Поскольку фашизм есть всего лишь гипертрофия какой-то ординарности, он и явиться в мир может под тысячами разных личин, мимикрируя под всего лишь справедливость, всего лишь ответственность, всего лишь патриотизм, всего лишь государственность, всего лишь свободолюбие – и так далее, и так далее. Он может предстать дисциплинированной фабрикой смерти, а может разгульной ватагой, и на вопрос, какие же качества личности могут его исключить, приходится дать грустный ответ: никакие. Фашизм вырастает из самых обычных и неустранимых свойств человеческой природы, а потому навсегда останется неизжитым явлением. Если каким угодно способом разделить мир на избранных и недостойных, лишь единицы по доброй воле откажутся от звания избранных. Да и то лишь потому, что уже и без того ощущают себя избранными по какой-то другой шкале.
А уж когда фашизм наберет силу, противиться ее обаянию сумеют в основном лишь те, кого она отвергнет сама.
Единственная возможность остановить фашизм – не позволять ему набрать эту силу. То есть останавливать его на уровне программ, не дожидаясь, пока они перейдут в действия. Но для этого судам нужно не дожидаться научного определения фашизма, ибо его нет и не может быть, а брать на себя ответственность, как это делается при определении того, являлась ли самооборона необходимой, а сведения заведомо ложными. Если фашизм культивирует произвол, то и антифашизм вроде бы не может оставаться скованным по рукам и ногам.
Впрочем, как показывают перформансы сегодняшних национал-большевиков, не только у силы, но и у гонимости тоже есть свое обаяние.
Отцы и деды
«– Ну – ждите! Скоро, даст бог, станете папашей! А вам надо бы настроиться посерьезней! – Это она Нонне. Та хихикнула.
– Ну? Ты поняла? – отстраняясь от нее, произнес я строго.
– Нися-во-о! – бодро проговорила она».
Дилогия Валерия Попова – «Плясать до смерти» плюс «Комар живет, пока поет» (первая часть дала название всей книге. М., 2012) – открывается вполне традиционно, в духе «а поворотись-ка, сынку!». Затем неунывающую Нонну уводят в гулкие кафельные помещения, а мы остаемся в знакомом «валерийпоповском» мире, где к прорывам пафоса немедленно подмешивается ирония и почти никогда не исчезает снайперская наблюдательность.
«Нет. Домой не пойду. Не высижу! Мама, я думаю, поймет, что я где-то переживаю.
Нашел двушку. Диск, как было принято в те годы, крутился с трудом, приходилось вести каждую цифру по кругу не только туда, но и обратно. Упарился!»
Друга, которому звонит рассказчик, зовут Кузя, он крупный ученый, но малярничать его истинное призвание, коему временами он и отдается, пускаясь в ремонтные загулы. Но сейчас друзья, узнав по телефону о рождении дочери, на Кузином катере полночи борются с течением, пытаясь выйти в Ладогу, но потом сдаются и с песнями сплавляются обратно. И на солнечной утренней Неве, похожей на деревенский пруд (стрекозы садятся на воду), встречают ангелов в милицейской форме, отпускающих водку по неслыханно низкой цене.
«– Конфискованная! – строго сказал ангел, давая понять: свое дело блюдут. – Лишнего нам не надо!
– Дайте, дайте! – закричали мы, жадно протягивая дрожащие руки».
Рождение дочери смягчает даже обиженного Кузей бармена Вадима.
«– Ну, за счастье вашей дочки! – произнес он, и мы чокнулись высокими бокалами в пустом утреннем зале окнами на сияющую Неву, и некоторое время после этого я не мог говорить: подступили слезы. Тем более Вадим продолжал: – Вы написали замечательную книгу “Жизнь удалась!”
Тогда это знали все, особенно бармены.
– А теперь я желаю вам – с вашей дочерью – написать “Жизнь удалась – 2”!»
Легкость, с которой у дебютировавших отцов внезапно начинают подступать слезы, знакома многим. И счастливы те, у кого они так и останутся слезами нежности и умиления…
А за дочь уже начинается борьба – каким путем ей идти, – не скоро и далеко не все поймут, что путь в конечном счете каждый выбирает сам. Ориентируясь не на папу с мамой и дедушек с бабушками, а на собственную натуру и на огромный мир. И Насте приходится жить в мире, из которого неожиданно разъехались блистательные отцовские друзья, в котором все внезапно разучились что-нибудь делать…
Хотя и далеко не все, что прекрасно видно из той же книги, переполненной и ярко-карикатурными, и абсолютно достоверными персонажами, – Попов и здесь остается и королем гротеска, и матерым реалистом, как его когда-то назвал Лев Аннинский.
«– Ну, давай. – Мама по чуть-чуть налила в бокалы. – За нового человека! Что бы ты хотел пожелать ей?
Наверное, счастья? Но откуда берется оно?
– Страсти! Страсти хочу ей пожелать! – вырвалось вдруг у меня. – Главное – страсть. Будет страсть – все остальное появится. А без страсти не будет ничего.
Мать удивленно и несколько укоризненно подняла бровь. Она делала это довольно часто. Она любила меня, терпеливо сносила мой необычный жизненный путь, но… теперь уже и на дочь я распространяю свои безумства?
– Ты, как всегда, оригинален! – строго улыбнувшись, произнесла она. – Однако главное – это чувство долга!
Вся дочкина жизнь помещалась еще в маленьком кулечке, а она уже отчалила и куда-то поплыла. И мы дули, как могли, в ее “парус”».
Столь страстно настаивая на страсти, рассказчик знает, о чем говорит.
«На оставшиеся гроши я купил “в стекляшке” кубометр хека серебристого, смерзшегося, и он засеребрился у меня на балконе. Время от времени, оторвавшись от работы, я брал топор, сгребал иней, отрубал от куба кусок, кидал на сковородку, жарил и ел. И более счастливой зимы я не помню».
О любовных страстях он говорит куда более иронично, да и то лишь о чужих: «Целовала жадно. Порой исступленно».
При всей мучительной любви к дочери рассказчик никогда не винит обстоятельства в дочкиных… сначала просто неприятностях – он знает, что душа человеку для того и дана, чтобы преображать скучное и гадкое в красивое и забавное, подобно тому как иммунная система нейтрализует всякую заразу. А попытки изгнать из мира все бациллы лишь увеличивают нашу чувствительность к ним. Собственные огорчения Попов-рассказчик, кажется, раскидывает легко, как Илья Муромец злых татаровей, а вот справиться с огорчениями дочери оказалось куда потруднее. Ее школа оказалась суровой школой и для него.
«Как же я допустил с собой такое? Ведь отлично жил. Во всех писательских поездках, в стране и вне, у меня было заслуженное звание: зам по наслаждениям. Именно я везде чуял, где хорошо, в какую сторону податься, начиная с того, где завтракать и где ужинать. И все ушло! И сделала это обыкновенная девчонка, злая и неказистая. Выходит из школы… одна! Никого рядом нет. Хмуро хлопает по карманам джинсов: видно, все выкурила. Поставила себе цель: превращать каждый день в ужас. Ведь видят ее! Хоть бы зашла за угол! Единственная теперь радость у меня: градация страданий… Зашла! Вышла. Подошла.
– Ну что, батя? Заскочим в эту психушку?
Гордится своим бесстрашием: кто еще может так?! Больше нечем гордиться.
Что же это за существо? Идет в рваных джинсах, мятом свитере, нечесаная и, я бы сказал, неумытая. И учителями оценивается соответственно. Если не удалось выделиться в сторону успеха и прилежания, тогда до упора в другую сторону, быть первой с другого конца!»
Но до конца еще ой как далеко, и, однако, дочь идет к нему с наводящей оторопь неустрашимостью: «во всем мне хочется дойти до самой жути»; ее не останавливают ни алкогольные галлюцинации, ни паралич, ни подступающая смерть. И автор тоже проходит этот крестный путь до конца, не страшась ни увидеть, ни назвать самые ужасные и отталкивающие подробности. Сказать, что он написал потрясающую вещь, значит сказать очень недостаточно – он совершил подвиг.
«“Жизнь удалась – 2” я так и не написал. Но что-то, кажется, написал. “Этот крест – единственное, что делает тебя человеком”». Последняя формула, которой героя припечатывает его малоприятная эпизодическая любовница, а заодно подруга семьи и жена друга, разумеется, чересчур сурова. И вместе с тем, проживи рассказчик благополучную жизнь вечного зама по наслаждениям, он не только не написал бы самой мощной своей книги, но и не узнал бы, какие запасы мужества и жертвенности таятся в его душе.
В своей несгибаемости он, пожалуй, в чем-то даже перерастает отца, который во второй части «Комар живет, пока поет» среди поглощенного человеческим, слишком уж человеческим потомства выглядит титаном.
В повести о дочери дед, «мужичина-деревенщина», выдающийся селекционер, накормивший пол-России, появляется еще на гребне силы и страсти.
«– Держись, Настя, природы, и она не подведет. Это – великая сила! Посвяти ей себя – и жизнь твоя наполнится смыслом! А там уж появятся, – небрежно махнул могучей лапой, – и деньги… – надолго задумался: что там еще? – Ну любовь, – уже вскользь, как дело десятое. Действительно, о любви вовсе не заботился, ставил в конец… Однако на селекционный станции его обожали: главный мотор! – Помню, как с твоей матерью, – глянул на меня, – в Казани встретились, именно на полях!
