Читаем без скачивания На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917 - Валентин Левицкий

Поднимаясь назад в Турнагель, я увидел брошенную неприятельскую батарею. Я воочию убедился в той точности и в разрушительности, какую причинили наши мортиры противнику. Позиция батареи была покрыта большими черными воронками, щиты поцарапаны и выгнуты осколками, большая часть прислуги оказалась перебитой. Безжалостный огонь не пощадил и животных. Внизу, немного дальше брошенных порядков, валялось несколько трупов убитых лошадей.

Вечером мы покинули лес мертвецов и вновь вернулись на Бардусский перевал, где встали бивуаком. 23 декабря с утра мы собирали, а затем хоронили тела павших в бою однополчан. Часть их была похоронена на старом кладбище в Сарыкамыше, а другая часть, погибшие у Верхнего Сарыкамыша и на Орлином гнезде, – на плацу перед офицерским собранием, где мы когда-то беззаботно играли в теннис. Оружие сдавшегося противника собиралось и отправлялось в тыл. Моей команде, как трофеи, досталось девять мулов отличной породы. Около полудня подъехали полковые кухни, встреченные не без радости. Горячей пищи и свежего мяса мы уже не видели больше чем с неделю. К вечеру подошли три роты 4-го батальона. Таким образом, на перевале сосредоточился весь полк, кроме 16-й роты и штаба полка, которые оставались в казармах. В сумерки запылали кругом костры, люди стали копать себе снежные ямы, снося к ним для подстилки что попало, не брезгуя шинелями с убитых турецких солдат. Вечером полковник Херхеулидзе приказал построить полк на поверку и на молитву.

Весело понеслись звуки сигнальных рожков, переливаясь резким эхом по горам. Повестка и заря призывали всех после бранных дней к молитве и покою. Перекличка окончена, молитва пропета. Полк построен был четырехугольником, батальон против батальона. Офицеры стояли в середине. Как старший из присутствовавших штаб-офицеров, полковник Херхеулидзе принял вечерние рапорты. На сей раз они не носили характер трафаретных докладов, как то: в роте никаких происшествий не случилось, или произошло то или то. При полной тишине присутствующих слышалось: в первой роте убитых 21, раненых 67, во второй роте убиты фельдфебель (Григорьев), два взводных командира и 24 рядовых, и так далее, и так далее… В девятой роте насчитывалось лишь 80 штыков. Команда разведчиков представляла только один взвод. Даже музыкантская команда, состоящая наполовину из евреев, не досчитывалась большей части своих людей. Им приказано было остаться при обозе в Меджингерте, но они настойчиво просили пустить их в строй в качестве бойцов или санитаров.

– Мы уж сыграем полку после боев, ваше благородие, а сейчас пустите нас, куда идет весь полк, – говорили они полковому адъютанту. Просьба их была уважена, но играть многим из них не суждено было больше никогда. «Большой барабан» был убит в лоб наповал. «Тарелкам» оторвало ногу, басиста поразило в сердце, а флейтист остался без руки.

Вечерний рапорт был кончен. Наступила гробовая тишина, прерываемая лишь потрескиванием горящих костров и кашлем единичных людей. У каждого мысли были с теми, кого пришлось сегодня предать земле. Каждый думал, что если не сегодня, то завтра ему придется сделать то, что сделали они. Но вдруг послышался резкий голос полковника:

– Молодцы, кубинцы!

– Рады стараться, ваше сиятельство! – по старой традиции дружно и громко ответил ему полк. Тихим, но постепенно возрастающим голосом начал полковник Херхеулидзе свое слово полку. Он не был оратором. В его речах не было искусства пленять сердца людей, но в них была большая сила – это его искренность. Он говорил с жаром, с тем энтузиазмом, с каким он вел людей в бой. Не любя говорить вообще, он считал, что сегодня, после целого ряда боев, после часов тяжелых переживаний и в час победы, он должен им сказать свое правдивое солдатское слово.

Мне, конечно, трудно воспроизвести все сказанное, но суть и смысл до сих пор остались в моей памяти.

– Мы потеряли лучших своих друзей, – говорил полковник. – Осиротел наш полк, но за кровь их вы с лихвой отомстили. Да будет вам в утешение, что жизнь свою они положили за честь и славу нашей дорогой отчизны. Я среди вас единственный из старых кубинцев, и с радостью свидетельствую вам, что вы делами своими поддержали славу отцов. Завтра настанет по всей Руси праздник Рождества Христова. Завтра же по всем уголкам нашей необъятной Родины разнесется весть о вашей блестящей победе. Это будет лучший подарок, какой может преподнести честный, храбрый солдат своей земли. Большего желать я вам не могу, оставайтесь такими же молодцами, какими вы были, деритесь так же храбро, как вы дрались до сегодняшнего дня, и победа всегда будет сопутствовать вам.

Свои слова полковник закончил здравицей полку, покрытой громким «ура».

– А сейчас, молодцы, – добавил полковник, – давайте старую Кубинскую, – и своим старым дребезжащим тенорком он запел:

«Нуте вспомним мы, кубинцы,Двадцать третьего октября,Когда высь Узун-АхметаПала ниц к стопам русского царя».[91]

Люди отлично знали эту песню. Они учили ее с первых дней поступления в полк. Около двух тысяч голосов дружно подхватило припев:

«Нуте, браво, молодцы,Мы кубинцы удальцы».

Пели песню все до одного, с каким-то чувством и душевным подъемом. Это был старый традиционный гимн кубинцев, воспевавших славное боевое прошлое полка.

Много раз слушал лихую песнь кубинцев старый дремучий Турнагель, но этой песни, среди пылающих костров и тысячей трупов, он не слышал никогда!

– Пожалуйте, ваше благородие, в помещение, – говорил мне Сотников, не без хвастовства показывая мне на разбитый шатер, забранный в балке у турецких санитаров.

Распахнув полы, я вошел в большую палатку вместительностью человек на двадцать. Вместо очищенного снега лежал толстый слой соломы. На шесте, подпирающем палатку, горела прикрепленная на проволоке свеча.

– Все честь честью у тебя Сотников, а вот эти турецкие шинели ты сейчас же убери. Еще чего не хватало, чтобы я понабрался неприятельских вшей.

– Да они, ваше благородие, сквозь просмотрены, ни одной не нашел, на таком морозе вша не живет.

– Ты мне брось свои рассуждения. Сейчас же убрать эту дрянь, и давай есть, – прервал я его.

Подогретый суп и котлеты из офицерской кухни показались мне роскошью. Зимой на воздухе аппетит увеличивается обратно пропорционально понижению температуры.

Если я и спал, то не больше часа. Бурка оказалась слабой защитой против отчаянного мороза. Сквозь полотнище пробивался свет костров и слышны были голоса. Я приподнялся, закутал оледеневшие ноги и закурил. Через раздвинутые полотнища палатки просунулась голова Сотникова.