Читаем без скачивания Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

Утром. Рано-рано проснулись от грохота. По нашей улице шла военная техника. Люди выходили на дорогу и смотрели. Одна машина затормозила возле нашего дома. Экипаж русский. Я поняла – наемники. Позвали маму: «Мать, дай воды». Мама принесла воды и яблок. Воду выпили, а яблоки не взяли. Сказали: «У нас вчера одного отравили яблоками». На улице встретила знакомую: «Как ты? Где твои?». Она прошла мимо меня с таким видом, как будто мы не знакомы. Я побежала за ней, схватила за плечи: «Что с тобой?» – «Ты еще ничего не поняла? Со мной опасно разговаривать – у меня муж… Мой муж – грузин». А я… я никогда не думала о том, кто ее муж – абхаз или грузин? Какая мне разница! Друг он отличный. Я обняла ее изо всех сил! Ночью к ней приходил родной брат. И хотел ее мужа убить. «Убивай и меня», – сказала ему сестра. А мы с ее братом в одной школе учились. Дружили. Я подумала: как мы теперь с ним встретимся? Что скажем друг другу?

Через несколько дней вся улица Ахрика хоронила… Ахрик… Знакомый абхазский мальчик. Ему было девятнадцать лет. Он пошел вечером к девушке – и его ножом в спину. Мать идет за гробом: то плачет, а то обернется – и смеется. Сошла с ума. Месяц назад все были советские, а тут: грузин – абхаз… абхаз – грузин… русский…

Жил на соседней улице еще один парень… Я его, конечно, знала, но не по имени, а в лицо. Здоровались. Нормальный с виду парень. Высокий, красивый. Он убил своего старого учителя – грузина, убил за то, что тот учил его в школе грузинскому языку. Ставил «двойки». Ну как это? Вы разве понимаете? Всех в советской школе учили: человек человеку – друг… друг, товарищ и брат… Моя мама, когда такое услышала… у нее глаза стали маленькие, а потом большие-большие… Спаси, Господи, доверчивых и слепых! Часами стою в церкви на коленях. Там тишина… хоть там всегда теперь много людей, и все об одном просят… (Молчит.) Думаете, у вас получится? Вы надеетесь, что можно об этом написать? Надеетесь? Да… ну так… вы надеетесь… А я – нет.

Проснусь ночью… позову маму… Мама тоже лежит с открытыми глазами: «Я никогда так не была счастлива, как в старости. И вдруг – война». Мужчины всегда говорят о войне, любят оружие – и молодые, и старые… А женщины вспоминают любовь… Старые женщины рассказывают, какие они были молодые и красивые. Никогда женщины о войне не говорят… они только молятся за своих мужчин… Мама пойдет к соседям и возвращается каждый раз испуганная: «В Гаграх сожгли целый стадион грузин». – «Мама!» – «А еще я слышала, что грузины кастрируют абхазов». – «Мама!» – «Разбомбили обезьянник… Ночью грузины за кем-то гонялись и думали, что это – абхаз. Они его ранили, он кричал. А абхазы на него наткнулись, думали – грузин. Догоняли, стреляли. А под утро все увидели, что это раненая обезьяна. И все – и грузины, и абхазцы – объявили перемирие и кинулись ее спасать. А человека бы убили…» Мне нечего было ответить моей маме. Я за всех молилась, просила: «Они идут, как зомби. Идут и верят, что творят добро. Но разве можно с автоматом и ножом творить добро? Заходят в дом и, если не находят никого, стреляют в скотину, в мебель. Выйдешь в город – лежит корова с простреленным выменем… расстрелянные банки с вареньем… Стреляют – одни по эту сторону, другие – по ту. Вразуми их!». (Молчит.) Телевизор уже не работал, один звук… без изображения… Москва была где-то далеко-далеко.

Я ходила в церковь… и там говорила… и говорила… На улице кого увижу, того и остановлю. Потом начала сама с собой разговаривать. Мама сядет возле меня, слушает и вижу – спит, она так уставала, что засыпала на ходу. Моет абрикосы – и спит. А я как заведенная… рассказываю и рассказываю… о том, что от других слышала и сама видела… Как грузин… молодой грузин… бросил автомат и кричал: «Куда мы приехали! Я приехал погибнуть за Родину, а не воровать чужой холодильник! Зачем вы заходите в чужой дом и берете чужой холодильник? Я приехал умереть за Грузию…». Его под руки куда-то увели, по голове гладили. Другой грузин поднялся во весь рост и пошел навстречу тем, кто в него стрелял: «Братья абхазы! Я не хочу вас убивать, и вы в меня не стреляйте». Его застрелили свои в спину. А еще… Кто он – русский или грузин – не знаю, он с гранатой бросился под военную машину. Что-то кричал. Никто не слышал, что он кричал. В машине горели абхазы… они тоже кричали… (Молчит.) Мама… мама… Мама все подоконники в доме заставила цветами. Спасала меня… Просила: «Смотри, доченька, на цветы! Смотри на море!». У меня редкая мама, у нее такое сердце… Она мне признавалась: «Я проснусь ранним-ранним утром – солнце пробивается сквозь листву… И я думаю: “Вот я сейчас посмотрю в зеркало – и сколько же мне лет?”». У нее бессонница, у нее болят ноги, она тридцать лет мастером на цементном заводе проработала, но она утром не знает, сколько ей лет. Потом она встает, чистит зубы, видит себя в зеркале – на нее смотрит старая женщина… Начинает готовить завтрак и забывает об этом. И я слышу, как она поет… (Улыбнулась.) Моя мама… моя подружка… Недавно мне приснился сон: я ухожу из своего тела… поднимаюсь высоко-высоко… Мне так хорошо.

Уже не помню, что было раньше, а что позже. Не помню… Первые дни грабители ходили в масках… черные чулки на лицо натягивали. Скоро они маски сняли. Идет: в одной руке хрустальная ваза, в другой автомат, и на спине еще ковер. Телевизоры тащили, стиральные машины… женские шубы… посуду… Ничем не брезговали, детские игрушки в разбитых домах подбирали… (Переходит на шепот.) Я теперь увижу обыкновенный нож в магазине… мне не по себе делается… Раньше я никогда не думала о смерти. Училась в школе, потом в медтехникуме. Училась и влюблялась. Проснусь ночью – и мечтаю. Когда это было? Так давно… Я уже ничего из той жизни не помню. Я другое помню… Отрезали мальчику уши, чтобы абхазские песни не слушал. А молодому парню отрезали… ну сами понимаете… это… чтобы от него жена не рожала… Где-то ядерные ракеты стоят, самолеты и танки, а человека все равно ножом резали. Вилами закалывали, топором рубили… Пусть бы я совсем сошла с ума… я ничего бы не помнила… Девочка на нашей улице… она сама повесилась… Девочка любила парня, а он женился на другой. Ее хоронили в белом платье. Никто не верил – как это: в такое время из-за любви умереть? Вот если бы ее изнасиловали… Я вспоминаю тетю Соню, мамину подругу… Ночью вырезали ее соседей… семью грузин, с которыми она дружила. И двоих детей маленьких. Целыми днями тетя Соня лежала на кровати с закрытыми глазами и не хотела выходить на улицу: «Девочка моя, зачем после этого жить?» – спрашивала она у меня. Я кормила ее супом из ложечки, она не могла глотать.

В школе нас учили любить человека с ружьем… Защитника родины! А эти… они не такие… И война не такая… Они все – мальчишки, мальчишки с автоматами. Живые – они страшные, а убитые лежат беспомощные – и их жалко. Как я выжила? Я… я… Я люблю думать о маме. Как она по вечерам долго расчесывала волосы… «Когда-нибудь, – обещала мне мама, – я расскажу тебе о любви. Но рассказывать буду так, как будто все это было не со мной, а с другой женщиной». У них с папой была любовь. Большая любовь. Сначала у моей мамы был другой муж, однажды она гладила ему рубашки, а он ужинал. И вдруг (это только с моей мамой могло такое приключиться) она сказала вслух: «Я рожать от тебя не буду». Забрала вещи и ушла. А потом появился мой папа… Он бродил за ней по пятам, ждал часами на улице, отморозил зимой уши. Ходил и смотрел. И вот он ее поцеловал…

Перед самой войной папа умер… Умер наш папа от разрыва сердца. Сел вечером у телевизора – и умер. Как будто куда-то ушел… «Вот, доча, когда ты вырастешь…» – у папы насчет меня были большие планы. И-и-и… (Заплакала.) Мы остались с мамой вдвоем. С мамой, которая боится мышей… не может спать одна в доме. От войны она закрывает голову подушкой… Продали все ценное, что было у нас: телевизор, папин золотой портсигар, который был священный, долго его берегли, мой золотой крестик. Мы решили уехать, а чтобы уехать из Сухуми, надо дать взятку. Берут военные и милиция, нужны большие деньги! Поезда уже не ходили. Последние корабли давно ушли, беженцев в трюмах и на палубах набилось как селедки в бочке. Денег у нас хватило только на один билет… на один билет и в одну сторону… До Москвы. Я не хотела без мамы уезжать. Месяц она меня упрашивала: «Уезжай, доченька! Уезжай!». А я хотела пойти в госпиталь… ухаживать за ранеными… (Молчит.) В самолет мне не разрешили ничего взять, только сумочку с документами. Ни вещи, ни мамины пирожки: «Поймите – военная обстановка». А рядом со мной проходил через таможню мужчина в штатском, но солдаты к нему обращались «товарищ майор», грузили его чемоданы, что-то в больших картонных коробках. Вносили ящики с вином, с мандаринами. Я плакала… я всю дорогу плакала… Меня утешала женщина, с ней летели два мальчика: один – свой, второй – соседский. Мальчики распухли от голода… Я не хотела… ни за что не хотела уезжать… Мама меня оторвала от себя, затолкала силой в самолет. «Мама, а куда я еду?» – «Ты едешь домой. В Россию».