Читаем без скачивания Посмертие - Абдулразак Гурна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но кое-что омрачало его радость. Ему толком нечего предложить ей: должность его ненадежна, дом — каморка, куда его пустили из милости и откуда погонят, если сочтут его ухаживания оскорбительными, ложе — лишь бусати на полу. Тело его искалечено, нездорово. Он не принесет ей ни радостей прошлого, ни надежд будущего, лишь печальную историю унижений в дополнение к тем, что вытерпела она; ей же нужен тот, кто утешил бы ее в скорби. Вдобавок нельзя исключить, что она чья-то жена, и тогда он впутается в опасную и неприличную историю. Но как ни урезонивал себя Хамза, волнение не утихало, хотя он и опасался, что ему не хватит духу удовлетворить свое желание. Быть может, он вообще превратно понял случившееся только что. Столько повыбили из него, что порой его цепенило ощущение тщетности любых усилий. Этому ощущению он противился ежедневно; мастерская, работа с деревом, ежедневное благожелательное общество столяра несколько помогали его рассеять.
В тот день Мзе Сулемани тоже был в молчаливо-благодушном настроении и за работой мурлыкал любимые касыды. Наверное, узнал что-то, что его обрадовало, или же закончил вышивать очередную куфи. Его настроение передавалось Хамзе, усиливало его воодушевление, и он невольно улыбался, так что столяр в конце концов заметил совершившуюся в нем перемену и с любопытством уставился на него, однако ничего не сказал. Один раз Хамза по рассеянности выронил сверло, потом задевал куда-то угольник и в раздражении принялся искать его, хотя угольник лежал у него перед глазами. Обычно он не делал подобных ошибок. В другой раз Мзе Сулемани заметил, как Хамза улыбается чему-то, и приподнял брови, словно хотел спросить, чему он так обрадовался. Хамза посмеялся собственному легкомыслию. Столяр, по своему обыкновению, не произнес ни слова, но Хамза видел, что он тоже прячет улыбку. Неужели старик догадался о его тайне? Неужели такие вещи настолько очевидны?
— Leuchtturm Sicherheitszündhölzer.
В одном из ящиков мастерской Хамза нашел спичечный коробок и вслух прочитал название торговой марки. Мзе Сулемани вопросительно поднял голову от доски, которую шкурил.
— Что ты сказал? — спросил он.
Хамза повторил: «Leuchtturm Sicherheitszündhölzer», безопасные спички «Маяк». Старик подошел к Хамзе, взял у него спички. Взглянул на коробок, вернул его Хамзе. Направился к полке, взял жестянку, где лежали гвозди, которые нужно выпрямить. Отдал банку Хамзе, тот прочитал: «Wagener-Weber Kindermehl».
— Ты умеешь читать, — сказал столяр.
— Да, и писать, — с нескрываемой гордостью ответил Хамза.
— По-немецки, — продолжил столяр и спросил, указав на жестянку: — Что тут написано?
— Детское сухое молоко «Вагенер-Вебер».
— Ты и говорить по-немецки умеешь?
— Да.
— Машалла, — заключил Мзе Сулемани.
11
Вышло так, что она думала о нем постоянно. Когда по утрам он приходил в дом за деньгами на хлеб, она воздерживалась от разговоров с ним, чтобы не услышала Би Аша. В ее книге грехов беседа с мужчиной равнялась сговору о тайном свидании. Хамза говорил: «Хабари за асубухи»[79], она отвечала: «Нзури»[80] и вручала ему корзину и деньги, вместо того чтобы коснуться его или прижаться к нему. Если она проходила мимо его комнаты и видела, что окно открыто, то боролась с искушением заглянуть к нему, переброситься словом или подать ему руку. Порой она здоровалась с ним, но не отваживалась остановиться. Всякий раз, как он стучал в дверь, у нее взволнованно екало сердце, на губах зарождалась улыбка, но Афия прятала ее, чтобы не подумали, будто она ждет его с нетерпением, и с трепетом открывала ему дверь. Ей хотелось увидеть его хоть на миг. Она уже не звала его выпить чаю с хлебом. Ты вроде хозяйской собаки, сказала она ему как-то утром. Теперь она стучала в его дверь и протягивала поднос с завтраком. Хамза всегда был одет и встречал ее улыбкой. Однажды утром, отдав ему деньги на хлеб и булки, она дотронулась до его руки как бы случайно, но, разумеется, никакая это была не случайность, и, чтобы у него не осталось сомнений, она несколько мгновений не отнимала руку. Тут и идиот догадался бы.
— Нога уже лучше, правда? — спросила она. — Я вижу по тому, как ты двигаешься.
— Лучше, — ответил он. — Спасибо.
Близился миг, когда будет сказано то, что нужно сказать, но Афия не знала, то ли самой заговорить с ним, то ли подождать, пока это сделает он. Она не хотела, чтобы он думал, будто она знает, как это делать, чтобы он думал, будто она и раньше такое делала. Жаль, нельзя довериться Джамиле и Сааде, много раз слова вертелись у нее на языке, но что-то ее удерживало. Наверное, она боялась, что они посмеются над ним, посоветуют ей одуматься, не забываться перед мужчиной, чьих родителей она даже не знает. Быть может, они сочтут его нищим бродягой — хотя она и сама, в общем, такая же. Но ты женщина, скажут они, а у женщины есть лишь одно: ее честь, — ты уверена, что ради него стоит так рисковать? Рассказать о нем Халиде она тоже не решалась, та передаст подружкам, они взвоют от смеха и примутся подбивать Афию на дерзости, на которые она не способна. Да и к чему спешить? Она не чувствовала нетерпения, ей даже нравилось напряженное предвкушение.
Порой она боялась, что потеряет его, что он уедет, как приехал, никуда конкретно, просто от нее. Она уже поняла — по наблюдениям и разговорам, — что он человек без корней, висит-болтается, того и гляди оторвется. Еще она догадалась — по тому, что видела, — что он слишком робок и не отважится на смелый шаг, что однажды она будет ждать, когда он придет за деньгами на хлеб, а он не появится и навсегда исчезнет из ее жизни. Этот страх наполнял ее унынием, и в такие минуты она решалась дать ему знак. Но порыв проходил, и к ней возвращались былые сомнения и осторожность.
