Читаем без скачивания Посмертие - Абдулразак Гурна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это могло означать лишь одно: ей собираются сделать предложение. И этого Афия тоже боялась. Прошло несколько месяцев с тех пор, как она отказала тем двум, и Би Аша уже ворчала: не слишком ли мы поспешили, не сочтут ли наше решение фанаберией. Би Аша улыбалась с радостью и облегчением, и улыбка ее внушила Афие страх. Она не стала расспрашивать о предполагаемом женихе и кто за него хлопочет. Би Аша окинула ее оценивающим взглядом и явно догадалась о чем-то, но причины для беспокойства не было, поскольку улыбка не испарилась с ее лица. И когда Джамиля задала ей вопрос, Афия силилась придумать, как сообщить Хамзе о своих чувствах. Написать ему записку? Или заглянуть к нему в окно и сказать: я все время думаю о тебе? А если он не ответит на ее чувства? Пытка эта была тем мучительнее, что у нее была масса свободного времени, а посоветоваться не с кем.
* * *
Хамзу тоже одолевали тревоги. Много раз он ходил по дороге вдоль побережья туда, где стоял дом, в котором он некогда жил. Он провел в этом городе несколько лет — с тех пор как его ребенком забрали из первого дома и пока не убежал и не вступил в шуцтруппе. Большую часть этих лет он безвылазно просидел в лавке купца, своего хозяина, не считая тех месяцев, когда отправился с ним в долгое трудное путешествие вглубь страны, недели напролет шел вместе с носильщиками и охранниками по глухим краям, которые изумляли и одновременно пугали его. Купец снаряжал караваны; позже Хамза узнал, что немцы хотели положить конец такой торговле, хотели сами распоряжаться всем от побережья до гор. Им надоело сопротивление приморских купцов с их караванами, и немцы сурово расправились с ними во время войн с Бушири, дабы показать бородатым рисоедам-работорговцам, что время их истекло и теперь здесь правит германский порядок. Тогда Хамза толком не сознавал, что происходит, хотя бывал в глубине страны и слышал о грядущей власти германцев. Он сознавал лишь собственное бесправие и неволю — точнее, даже не сознавал, но чувствовал, что они сокрушают его волю, обращают его в призрак.
В те годы, когда он жил при лавке купца, в город он выходил редко. С рассвета до позднего вечера он и второй работник, постарше, стояли за прилавком и обслуживали покупателей, шедших непрерывным потоком. С наступлением темноты закрывали лавку и отправлялись в заднюю комнату спать. Его пугало, что он не может отыскать тот дом. Передняя часть лавки смотрела на улицу, с одной стороны дома виднелся сад, огороженный стеною, и была колонка, у которой они совершали омовения. Теперь все это сгинуло без следа: там, где, по расчетам Хамзы, должен был стоять дом, высился величественный особняк, покрашенный в нежно-кремовый цвет. Особняк был двухэтажный, вдоль фасада тянулась решетчатая веранда, низкая стена окружала усыпанный гравием передний двор. Он несколько раз прошел мимо особняка, но так и не собрался с духом постучаться и спросить, что сталось со старым домом, некогда стоявшим здесь. Много лет назад, сказал бы он тому, кто откроет дверь, я видел здесь свою робость и трусость, блестевшие на земле, словно рвота. Я видел здесь, как неуверенность и униженность обращаются в унижение. Но не постучал и ничего этого не сказал, лишь обходил особняк кругом и возвращался в город.
В некоторых частях города он уже освоился и по вечерам, на закате, часто прогуливался по этим знакомым кварталам. Порой заходил в кафе поесть и задерживался на окраине чужого разговора или карточной игры. С ним здоровались, ему улыбались, порой даже перебрасывались словом, не задавая вопросов и не рассказывая ничего о себе. Из разговоров он понял, как зовут того или другого завсегдатая кафе, вкратце узнал даже их истории, хотя, может, и приукрашенные: здешняя обстановка к этому располагала.
В глубине одной улицы он увидел группу людей, сидевших на лавке напротив открытой двери, за которой репетировали музыканты; какая-то женщина пела. Он остановился там ненадолго, стоял на улице в сиянии шипящей газовой лампы, освещавшей комнату, где шла репетиция, и группу людей, что сидели и стояли снаружи. Песню женщины наполняла тоска по возлюбленному, она приводила ему все новые и новые доказательства своей страсти. Слова и голос вселили в него желание, смешанное с печалью и одновременно восторгом. Когда музыка смолкла, он спросил у стоящего рядом парнишки, что происходит.
— Они репетируют для концерта?
Юноша удивленно пожал плечами.
— Не знаю, — ответил он. — Они тут играют, мы приходим послушать. Может, и для концерта.
— И часто они играют?
— Почти каждый вечер, — ответил парнишка.
Хамза понял, что придет опять.
* * *
С тех пор как Мзе Сулемани узнал, что Хамза умеет читать по-немецки, старик обращался с ним еще добродушнее прежнего. Ему нравилось сказать Хамзе фразу и попросить перевести на немецкий. Хамза охотно поддержал забаву Мзе Сулемани — маленькая благодарность за дар плотницкого мастерства, которому он учился у него.
— Направь нас на верный путь, сделай нас стойкими без сомнений и скептицизма, без уныния и сожаления. Как это сказать по-немецки? — спрашивал старый столяр с довольной предвкушающей улыбкой.
Хамза старался, как мог, но порой признавал поражение, особенно в случаях с более мистическими и благочестивыми высказываниями. Мзе Сулемани изрекал народную мудрость и с улыбкой слушал, как Хамза бормочет перевод. Столяр равно смеялся и успехам, и неудачам и все равно аплодировал ему.
— Я в школе читал лишь Коран, да и то всего один год. А потом меня послали работать, как требовали отец и его хозяин.
— Его хозяин? — спросил Хамза, уже зная ответ.
— Наш хозяин, — хладнокровно произнес Мзе Сулемани. — Мой отец был рабом, и я тоже. Наш хозяин в завещании дал нам свободу, да смилуется Господь над его душой. Отец пожелал, чтобы я учился на столяра, хозяин разрешил. Пришлось бросить школу и пойти работать. Те немногие суры, что я знаю, я выучил наизусть. Альхамдулиллах, даже эта малость вывела меня из животного состояния.
Мзе Сулемани описал
