Читаем без скачивания Анна Австрийская. Первая любовь королевы - Шарль Далляр

— Ваше преосвященство, — пролепетал он тоном, исполненным тоски, — могу ли надеяться, что я женюсь на Денизе?

Ришелье, несмотря на все свое самообладание, не мог удержаться от улыбки. Но у него достало сил отвечать серьезно. Притом чувство, обнаруженное этой мыслью клерка, было в глазах его самой сильной связью, которая могла привязать его к нему.

— Как я ни всемогущ, — сказал он, — но я не в силах выдать за вас девушку, которая не захочет за вас выйти; но я могу вам обещать, что если я останусь доволен вашей службой, то вы будете иметь удовольствие видеть собственными глазами, как повесят того, кто отнял ее у вас.

— Это все-таки что-нибудь да значит, — пробормотал Пасро глухим голосом. — Благодарю, ваше преосвященство.

Поклонившись до земли, он вышел из кабинета, пятясь задом.

— Теперь мы остались вдвоем, Кавоа, — сказал Ришелье капитану своих гвардейцев, потому что аббата де Боаробера, храпевшего на кресле, нечего было считать, — может быть, не сегодня-завтра, может быть, через неделю этот человек, которого вы видели сейчас, явится в мой дворец. Если я буду дома и приму его, то я сам скажу вам, что вам надо делать; но если я не приму его, он увидится с вами. Он это знает. Спросите у него, нашел ли он то, чего искал. Если он ответит вам утвердительно, возьмите с собою двадцать гвардейцев и обыщите дом, на который он вам укажет, и арестуйте всех, кого найдете там, начиная с барона де Поанти, которого этот негодяй непременно вам покажет. Вы меня поняли, Кавоа?

— Совершенно, ваше преосвященство, и могу уверить, что ваши приказания будут исполнены буквально.

— Хорошо, теперь пошлите ко мне Дюгрэ.

Де Кавоа поклонился кардиналу и вышел. Через минуту тот, кого спрашивал кардинал, находился перед ним. Дюгрэ был один из секретарей кардинала, которых было четверо и которые должны были поочередно являться на зов его во всякое время дня и ночи. Ришелье между той минутой, когда де Кавоа вышел, а Дюгрэ вошел, сел за свое бюро и на белом листе написал имя барона де Поанти.

— Дюгрэ, — сказал он секретарю, — вот имя человека, который приехал из Дофинэ восемь или десять дней тому назад. Напишите к губернатору этой провинции и потребуйте у него все сведения, какие только можно достать об этом бароне де Поанти.

Секретарь, не отвечая ни слова, поклонился, взял бумагу и вышел. Тогда Ришелье, оставшись один со спящим Боаробером, опрокинул голову назад, взглянул на потолок и пробормотал, размышляя вслух:

— Что заключается во всем этом? Может быть, просто какое-нибудь новое любовное приключение герцогини.

Он с презрением пожал плечами.

— Если только это, пусть ее забавляется. Но очень может быть, что все эти тайны прикрывают интригу, где королева должна играть роль; если так, надо поскорее принять меры. Как бы то ни было, если герцогиня де Шеврез замешана в этом, надо разузнать, потому что эта женщина мой враг и сделает все, чтобы пойти мне наперекор. Но теперь, когда я держу руководительную нить, я разберу все ее секреты один за другим, и горе ей, если она даст наконец возможность одержать над нею верх. Хотя она из фамилии Роганов, я ей покажу, чем может быть Ришелье.

С этими последними словами кардинал, силою своей воли забыв все заботы влюбленного, придвинул себе кучу бумаг, лежавших на бюро, и, сделавшись исключительно государственным человеком, начал рассматривать их с величайшим вниманием. Бумаги эти относились к политике Франции против Испании, с которою собирались начать войну, и уже начинали, может быть, по наущению самого кардинала, обвинять Анну Австрийскую в тайных сношениях с Испанией. Бедную, молодую королеву обвиняли не только в желании изменить мужу, но и в желании изменить Франции.

XV

Поанти входит в дом, где нет ни дверей, ни окон, и капитан Десять, увидев себя во главе нищих, считает себя настолько сильным, что мог бы похитить короля, да еще кардинала в придачу

Пока это происходило в Люксембурге, барон де Поанти, не воображавший, чтобы им так занимались, да еще такие могущественные люди, спокойно вступал в обладание своим новым жилищем на улице Этюв. Это, впрочем, сопровождалось такими странными обстоятельствами, которые заслуживают особенного внимания.

Поанти, тихо отперев дверь с улицы, ту дверь, которую так замысловато указал ему его проводник д’Арвиль и которая, казалось, судя по паутине, покрывавшей ее всю, не отпиралась более пятидесяти лет, Поанти осторожно перешагнул через кучу грязи, возвышавшейся почти фута на три, и вошел, так же осторожно заперев за собою тяжелую дубовую дверь, закованную в железо, как рыцарь первых крестовых походов. Молодой человек, принимая величайшие предосторожности, чтобы не сдвинуть с места кучу грязи, повиновался благоразумию, которое показывало в то же время тонкость его ума. Эта грязь, накопленная пред дверью, должна была защищать ее лучше и надежнее чего бы то ни было против всякого враждебного посещения. Она показывала, что дом, необитаемый уже давно, оставался по-прежнему необитаем; что запертая дверь не отпиралась.

Войдя в дверь, Поанти старался осмотреться, но это было нелегко. Ночь была темная. Снег, который шел несколько дней тому назад, растаял и превратился в черную воду, придававшую земле темный однообразный цвет. Поанти сначала увидел только черноту со всех сторон. Мало-помалу он распознал, что находится на очень обширном дворе. Направо и налево возвышались очень высокие стены, без сомнения, кровли соседних домов. На всей поверхности этих стен, по крайней мере насколько темнота позволяла судить, не было никаких отверстий. Напротив, в глубине двора, находилось низкое здание с крыльцом в несколько ступеней. Молодой человек понял, почему на этом дворе темнота казалась двойной. Двор этот походил на колодец. Свет остановлен был стенами, окружавшими дом со всех сторон.

— Черт побери! — говорил себе Поанти, остановившись посреди двора и жалобно осматриваясь вокруг. — Тот, кто выбрал для меня это жилище, должен был бы предупредить меня. Я взял бы с собой дюжину свечей. Как он хочет, чтобы я в темноте нашел дорогу в доме, где никогда не был, где не живет ни одной живой души и где мною руководят только звезды небесные, которые в эту ночь блистают своим отсутствием?

Несмотря на первое довольно естественное движение досады, барон сделал еще несколько шагов. Таким образом, он дошел до крыльца, которое поддерживало, идя вдоль всего фасада, здание, находившееся в глубине двора. Ступени этого крыльца развалились от ветхости. Но Поанти, хотя глаза не могли быть ему полезны, имел ноги и проворство горца, привыкшего с детства к скалам и пропастям Альпийских гор. Он прошел вдоль всего фасада и узнал без труда по скульптурным украшениям, что это был прежде маленький отель, черезвычайно изящный. Только это было уже давно, и следы остались самые слабые. Все наружные ставни были заперты, но они подчинились общему закону, и время отчасти отворило их. Поанти вернулся к двери, которая показалась ему закрытой, и, отыскав ощупью ручку, старался отворить дверь. От одного прикосновения его руки она отворилась без шума. Очевидно, петли были смазаны недавно. Поанти вошел и старательно запер за собою дверь. Тогда среди сплошной темноты, окружавшей его, он приметил под ногами слабый свет, как будто выходивший из земли. Свет этот, похожий на маяк, руководящий к гавани корабль, близкий к крушению, заставил молодого человека тотчас угадать, что он зажжен для него и исходит из погреба для того, чтобы не привлечь внимания соседей, которые были бы очень удивлены, увидев свет в таком месте, которое, как они знали, было необитаемо. Обвинение товарища в том, что тот не дал ему свечей, распадалось само собой. Теперь, когда у него был верный руководитель, Поанти не мог уже колебаться. Он пошел прямо вперед, увидел в передней на полу отверстие лестницы и проворно спустился вниз. Он не ошибся: свет исходил из погреба. В погребе не было ничего, кроме пыли. В сырых стенах оставались еще толстые, заржавленные гвозди, придерживавшие прежде толстые доски, на которых были расставлены разные сорта вин. Теперь этого не оставалось ничего. В углу валялась солома, давным-давно сгнившая. Но посредине, на камне, стояла лампа, такая большая, что в ней могло поместиться достаточное количество масла на несколько дней, красивой формы и такая новая, что как будто только пять минут назад вышла из рук мастера, делавшего ее. Возле этой лампы лежал лист бумаги. Поанти взял его и, наклонившись к лампе, прочел. Он был написан на наречии дофинэ. Поанти улыбнулся, и сердце забилось у него при воспоминании о родине, так неожиданно доставленном ему лоскутком бумаги, найденным в парижском погребе. Потом он восхитился благоразумием и ловкостью людей, к которым поступил на службу и которых этот смелый и беззаботный молодой человек еще не знал. В бумаге этой, без сомнения, заключалась какая-нибудь важная тайна, и бумагу эту не мог прочесть никто, кроме него. Все было предвидено, даже возможность несчастной случайности. Слова, написанные на наречии дофинэ, могли быть переведены таким образом: