Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

Десерт я уже есть не мог, сидел и смотрел, как ела Мирья. И удивлялся, как в ней все это помещается. Потом был крепкий черный кофе с коньяком; кофе мы пили из расписанных чашечек, а для коньяка были маленькие рюмки. Коньяк был выдержанный, и я пил уже вторую рюмку, когда в дверях появилась женщина и начала петь; я обернулся: женщина была молодая и довольно дюжая, но это не выглядело уродливо, мужчина аккомпанировал ей на маленькой гитаре. Спев несколько песен, они стали обходить посетителей, собирая деньги. Я вытащил из кармана пять франков и отдал ей. Потом мы спросили счет, оделись и вышли на улицу.

Мы прошли немного вперед, к «Домэ», и сели за столик в глубине террасы, у задней стены. Народу было много, но официант быстро принес наш заказ. На углу улицы стоял лоток, за которым черноусые ребята открывали ножами устриц и других моллюсков, вода стекала с лотка на тротуар, а оттуда в сточную канаву. Черноусые, в белых куртках, повязанные большими полотенцами, ловко орудовали ножами и работали безостановочно. Мимо них двигались два людских потока — одни, лавируя среди машин, пересекали бульвар и устремлялись к «Ротонде» и «Селекту», а другие направлялись в сторону узких улочек с ночными клубами.

Я подумал о своей работе, о магистерше, и мне стало тошно. Я взял рюмку с коньяком и отпил немного. Мирья тоже заказала коньяк, но пить его не стала и, как только я покончил со своей рюмкой, отдала его мне. Выпитое начало оказывать свое действие. Я решил, что могу поступить так, как захочу, если уясню для начала, чего я хочу, а затем буду считаться только со своими желаниями — во всем, кроме живописи, потому что теперь я наконец уяснил, что картины созревают сами и что иногда их лучше отложить на время в сторону. Потом, когда придет их срок, они сами напишутся. Вот чему я научился, и на это у меня ушло много времени, как и на всякую другую науку.

Через террасу проходили в ресторан нарядно одетые люди, семьи с детьми — вкусно поесть, поболтать с приятелями, — и дети сидели за столами вместе со взрослыми, хотя было уже поздно. На тротуар падал свет с террасы и из ярко освещенных витрин магазинов, до сих пор открытых; около остановки я увидел негров, торговавших разложенными на ткани фигурками, украшениями и деревянными разрезными ножами; белые яркие зубы блестели на черных лицах. Проезжая часть освещалась хуже, в основном фарами проносящихся машин, то и дело сигналивших пешеходам, пытавшимся перейти дорогу.

К ресторану подъехал большой туристский автобус, из него высыпалось полсотни американок, направившихся в ресторан промочить горло. Вскоре они показались опять, спеша на следующий объект; туда и обратно они проходили через террасу строем, их лица, разглаженные и подтянутые, были покрыты, как штукатуркой, толстым слоем краски.

— Что-то вы, сударь, совсем притихли, — сказала Мирья, беря меня за руку и наклоняясь над столиком, чтобы увидеть мое лицо.

Я отвел взгляд, скользнул вниз, по ее губам, шее и, едва встретившись с ней глазами, стал смотреть куда-то вдаль, мимо нее, и террасы, и улицы.

— Что это за помолвка, о которой ты говорил? — спросила она.

— Потом объясню, — сказал я.

— Нет, не потом.

— Но, во всяком случае, не сейчас.

— Прошу тебя, скажи.

— У меня в самом деле на завтра назначена помолвка. Все уже было подготовлено и договорено. Я просто не смог. Сбежал сюда, — сказал я.

— Сумасшедший.

— Наверное.

— И что же теперь будет?

— Ничего, наверное.

— А сейчас ты начал думать об этом.

— Немножко, но в основном о другом.

— Ты просто сумасшедший.

— Все для меня было расписано, и женитьба, и вообще вся жизнь вперед на сто лет.

— Похоже, это как раз то, что тебе нужно.

— Если бы только ты могла все бросить и начать жить со мной, все стало бы на место, — сказал я.

— Я никогда в жизни этого не сделаю.

— Почему?

— Не сделаю.

— Наверняка сделаешь, — заявил я.

— У меня есть муж и маленький ребенок, и я никогда не смогу их бросить, это совершенно нелепая мысль.

— Но сейчас же ты уехала от них.

— Хорошо, я тебе все скажу, чтобы к этому уже больше никогда не возвращаться. Я люблю своего мужа, может быть, больше, чем тебя, а еще больше я люблю свою работу. И тебя я очень люблю, правда иначе. Но больше ничем жертвовать ради тебя я не буду, это я могла делать двадцать лет назад; хотя ты и непонятный человек, даже теперь сумел меня пару раз напугать, совсем как в добрые старые времена, когда я еще легко всего пугалась. Я хочу сохранить семью и хочу сохранить тебя, и не надо больше ни о чем таком говорить, а то я зареву прямо здесь, на этой террасе. И я запрещаю тебе даже упоминать об этом в течение всей недели, если ты не хочешь окончательно все испортить, — закончила Мирья.

— Конечно, буду, и упоминать, и говорить.

— Не будешь, если я хорошенько тебя попрошу. И если ты постараешься понять, что все это для меня значит, — сказала Мирья.

Мы расплатились и вышли; перешли на другую сторону и побрели по улице мимо «Ротонды» и «Селекта» и мимо новых ресторанов. Всюду сидели люди, но мы не встретили ни одного знакомого и пошли дальше, минуя церковь и бульвар Монпарнас, в сторону нашей гостиницы. Около церкви было темно, и Мирья, обняв меня за шею, притянула к себе и поцеловала в щеку и в губы.

— У нас впереди целая неделя, — сказала она.

— Ты за это время успеешь еще много раз на меня рассердиться, — сказал я.

— На этот случай у меня есть комната в другой гостинице, — ответила она.

— У меня тоже.

— Вот и разъедемся, если у нас вместе ничего не получится.

— Разъезжаться мы не будем, — сказал я.

— Не будем? — переспросила Мирья.

— Разъезжаться мы не будем, — повторил я уверенно.

IV

На следующее утро я проснулся рано, часов в шесть, как бывает всегда, когда я не напиваюсь с вечера; в комнате было сумеречно, я