Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не заметил, как схрумкал картофелину до половины — со зверским аппетитом и хрустом, наверняка слышимым и за облаками…
Наверное, не стоило всё же увлекаться сырым крахмалом натощак, если он не хочет провести первый день своей новой жизни в потугах над сортирной ямой. Он проглотил последний кусок и с неохотой спрятал недоеденную картофелину в карман. Она легла на самое дно — драгоценная, как золотой слиток.
Не зная, чем ещё занять себя до рассвета, Бобби-Синкопа сходил к штабелю плетёных корзин и выбрал одну, не слишком большую — такую, чтобы хватило как раз на один куст. Потом преклонил колени около размытых дождем корневищ. Ковыряние в земле доставляло ему неожиданное и совсем непривычное удовольствие. Земля была мягка, как подвздошное перо живой птицы — Бобби-Синкопа без малейшего затруднения погружал в землю всю длину тонкой своей ладони, до самых запястных вен. Перебирая в ней пальцами, он нащупывал в глубине плотное и округлое — это всегда оказывался картофельный клубень, и ни разу — камень или слежавшийся земляной ком… и вынимал его на поверхность, рассыпая прочую землю с горсти. Затем, обмахнув с картофелины остатки налипшей земли, а иногда и выдув земляные крохи из мелких упругих пор — он укладывал клубень в корзину.
Очень скоро та наполнилась выше краев, а клубни под единственным выдернутым кустом — всё находились, и находились.
Он наложил горку почти под самую дугу плетёной ручки, а те, что не вошли — так же обтёр о рукав и сложил прямо на земле аккуратной кучкой.
Корзина получилась довольно тяжелой — он аж крякнул, отрывая её от земли.
Должно быть, здесь ему будет затруднительно помереть от голода.
Он усмехнулся, вспомнив о бумажнике, что остался в кармане накидки. Где она, интересно — его шкура странника? Так и лежит на топчане, поверх груды прочего тряпья — где он и бросил её вчера вечером…
Надо же… — подумал Бобби-Синкопа.
Ещё несколько часов назад — он бы почувствовал себя голым без бумажника.
Такова была его нелепая правда: даже представляя себя последним на земле человеком, шляясь по лесу и ночуя в груде прелой листвы — он дорожил сохранностью бумажника больше, чем сухостью обуви. Укладываясь спать, он неукоснительно проверял, чтобы бумажник оказался под тем боком, что был ближе к земле. Немыслимо было бы остаться в лесу без денег — обнаружить, проснувшись, что карман распорот и нагретого его телом свиного бока больше нет нигде…
Он, должно быть, до умопомрачения шарил бы в листве, не веря в реальность такой пропажи. Отсутствие бумажника означало бы для него невозможность прервать опостылевшие скитания в первый же подходящий момент. Последний придуманный и сыгранный аккорд больше не означал бы — «конец скитаниям»… А значит, этот последний аккорд — ничего бы и не изменил. Сырые потерянные леса не сменились бы тотчас мягким креслом буса, а скользкое свечение грибов на влажных пнях — пиктограммами на сервисных панелях.
Мокрые ботинки так и остались бы мокрыми, и не перестало бы ломить спину от случайного камня или древесного корня, затаившегося в подстилке из листьев.
А теперь, дрожать над сохранностью бумажника — вроде бы больше не было нужды. Бобби-Синкопа прикинул, сколько у него наличности. Выходило — более чем достаточно, даже если половину придётся отдать за аренду домика. Лопата и топор стоят какие-то гроши, а выпить столько дешёвого пива, чтобы серьёзно облегчить бумажник — ему точно никогда не суметь.
Размышляя обо всём этом, он перетаскал к кадке и перемыл в чистой дождевой воде все посудные плошки, что нашлись в доме. Это не составило большого труда — посуду тут не баловали жирной пищей. Даже на стенках большого толстостенного казана — остался лишь прикипевший мучнистый крахмал. Бобби-Синкопа никогда толком не работал руками, но шершавости его ладони оказалось вполне достаточно, чтобы казан заблестел. Складным походным ножом Бобби-Синкопа почистил картофельные клубни, нарезал их и залил водой, после чего водрузил казан на печь… сообразив перед этим, как удалить несколько чёрных от сажи чугунных кружков, чтобы казан плотно сел в отверстие и коснулся огня копчёным своим дном.
Закипела вода, подёрнувшись пузыристой рябью, и пар над казаном начал пахнуть божественно-съедобно…
Должно быть, это счастье, — подумал тогда Бобби-Синкопа, едва-едва касаясь рукой жара из-за печной дверцы и то и дело погружая её в пар, что брякал неустойчивой крышкой.
Дом явно покинут, и картофель растёт сам по себе.
Он ведь видел — кусты торчат вразброд, словно пучки репейника в дурном лесу. Странно, правда, отчего ни на поле, ни во дворе нет ни травинки, но Бобби-Синкопа отмахнулся от этой мысли. Плохая примета — слишком долго вертеть в руках подарок судьбы, подозревая в нём какой-то подвох. Запад или Восток, но в этой глуши, как и в любой другой, живёт суеверный народ — наверняка в Городке-неподалеку ему расскажут боязливую местную байку о бывшем хозяине-висельнике… Или об одинокой старой карге — заклинательнице травы. И байка будет столь похожа на правду, что даст сколько угодно объяснений этому странному месту, успевай только слушать.
У него ещё будет такая возможность.
Возможно даже, что ему удастся избежать лишних вопросов и прослыть местным чудиком, поселившемся в заброшенном доме. Бобби-Синкопа был бы не против… лишь бы его оставили, наконец, в покое…
Глава 13. Картофельный Боб
Гул мотора и тряска под полом, которые так напугали Картофельного Боба поначалу — не то, чтобы исчезли или стали потише… скорее он к ним притерпелся.
Мочевой пузырь его по-прежнему болезненно содрогался — от непривычной позы и непривычно-долгой неподвижности. Обивка сидения оказалась мягкой только на ощупь и только первые несколько минут… если же сидеть на ней по‑настоящему долго и неподвижно, как приказали ему дядюшка Чипс и тучный дядюшка Туки — она натружала задницу ничуть не хуже, чем груда дровяных щепок. Картофельный Боб вертелся в кресле и так, и сяк…, но всё не мог найти удобного положения. Теперь, если б вдруг вместо кресла под его задом оказалась деревянная колода, что лежала у его Дома вместо самой последней ступеньки — Картофельный Боб только вздохнул бы с облегчением.
Постепенно набравшись смелости, он смог хоть как-то приноровиться — забрался в кресло с ногами, съёжился там на равном удалении от обоих подлокотников, и замер, обняв
