Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

Он испытал вдруг небывалое чувство — это было облегчение, да, вот как оно называлось. Вышел за дверь, постоял несколько минут на крыльце, привыкая к пустоте и безлюдью… потом уселся на деревянную колоду, что лежала вместо нижней ступеньки, и запрокинул лицо к небу. Далёкий край его уже начинал понемногу светлеть, но прямо над головой — царила ещё кромешная чернота и блуждали ярчайшие звёзды.

Они были огромны, и всё небо дрожало ими.

Бобби-Синкопа молча пялился вверх. Он был оглушен и очарован. Одни из звезд мерцали, другие — медленно и равномерно изменяли яркость, и от этого казалось, что весь огромный массив вселенной медленно поворачивается над ним. Он увидел вдруг, как три звезды разом не удержались на этой грандиозной карусели, выкатились за её край, и теперь медленно падают, сверкая в темноте — как самые искренние слёзы.

Целых три звезды, — офанарел Бобби-Синкопа. — Подумать только… Можно загадать сразу три желания, ведь так?

Или их должны одновременно загадать три разных человека?

Он улыбнулся, невидимый в этой темноте даже самому себе. Как бы там ни было, у него и нет столько сокровенных желаний наготове. Если быть честным — у него нет ни одного. Это было очень печально. Звёзды прочертили в небе пологий тающий след и канули…

Что-то было в этом во всем… Какая-то тревожащая нота — звучала…

Бобби-Синкопа протянул руку наобум и коснулся ею гитарного ремня.

Нет… — подумал он.

Он вспомнил, как однажды его так же терзала тоска, и он набрался в баре до косых бровей, а потом полез к гитаре за утешением — словно какой-нибудь подвыпивший фермер к своей женушке. Молния на чехле заедала, он нетерпеливо рванул её — края разошлись, и он уставился на обнаженные лаковые телеса…

Всё было кончено тогда — желание играть умерло сразу, как только он увидел эту мнимую покорность. Из чистого упрямства — он взял несколько аккордов. Дека была холодна, а гриф — неподатлив и твёрд на ощупь. Бобби-Синкопа был молод, но такое понятно даже молодым — можно насильно получить, что хочешь…, но разве Бобби-Синкопа этого хотел? Нет, он знал, что мог бы до крови искромсать себе пальцы, но сумел бы заставить её лишь стонать и подвывать в нужных местах. Ничего другого не случилось бы, кроме бестолковой одышливой возни… Так бывает…

Помнится, он просидел всю ночь над расстегнутым платьем своей гитары, над её молчаливо-отстранённым телом.

Он продолжил пить и надолго ушёл в запой тогда — до мутнеющих бельм, уже наяву повидавших чертей…, но не нашёл покоя и там. От выпивки становилось только хуже. Когда он временами тянулся к гитаре, ему мерещилась уже не женщина с задранным подолом, а рыбина с распоротым брюхом. Он разнимал надвое чешую чехла и в ужасе смотрел на вываленные внутренности, на костистые прожилины струн, готовые уколоть ему руки. Один раз он так надрался, что ощутил даже запах выпотрошенной рыбы — гадкий и липкий, словно раздавленный в кулаке кишечник. Этот запах преследовал его всё время, пока он проходил лечение в немыслимо дорогой клинике… одной из тех, куда Оркестровое Братство исправно направляло уважаемых и анонимных пациентов. Хотя — в клиниках должно пахнуть лекарствами, а вовсе не гнилой рыбой…

Он понял тогда для себя одну вещь: неважно насколько сильно хочешь ты… важно лишь — насколько хотят тебя…

Эти простые «да» или «нет» — отчего-то меняют всё.

Самую чистую воду могут они обратить в отвратительное пойло…, а могут и из земляного комка сделать сахарный пряник. Секрет музыкального таланта Бобби-Синкопы вовсе не в том, что он хороший исполнитель — в Оркестровом Братстве полно музыкантов, которые гораздо лучше его владеют инструментом. Дело даже не в том, что ему удается сочинять мелодии, такие новые и неожиданные по тональности или звучанию — на свете есть композиторы, перед которыми он выглядел бы жалким неучем, если бы осмелился встать рядом с ними. Нет… Секрет Бобби-Синкопы был в том, что он научился слышать «нет» от своей гитары… и научился быть терпеливым, ожидая, когда же услышит «да»…

Это было самым главным его уроком, на какой только способна жизнь, и он получил этот урок в тоскливый пьяный год пятнадцать лет тому назад. Бессмысленно насиловать музу — она поёт лишь тогда, если сама этого захочет. Ему остается только ждать, перебирая струны…

Иным музыкантам везло больше — им в музы доставалась озорная девка… такая, что зажигается от одной свечи. Наполни ей бокал, и она будет любить тебя с криком и жаром, пока кровать не рассыплется под вами обоими, и вы не окажетесь на полу, среди лаковых щепок и мятого шелка. А вот в музы Бобби-Синкопе была кем-то определена мятежная душа, ищущая что-то в сырых туманах за обочинами шоссе. Простуженная бродяжка, странствующая птица, теряющая перья на лету. Так бывает… Ей делается тоскливо сидеть на одном месте, пить и петь одно и то же — и она то и дело срывается прочь…

Это её право, — подумал Бобби-Синкопа, — жаль вот только, что мои ноги не выдерживают больше подобной прыти.

Да, он бежал за ней, сколько мог…, но сбился с пути… и мечтает теперь о снеге, укрывающем крышу и устилающем собой тишину вокруг. Звезды всё кружились и кружились над ним — словно светящиеся снежные хлопья.

Это зима, — понял Бобби-Синкопа. — Настоящая зима. На этот раз — настоящая.

Холодная вода под языком и колючий снег под веками. Обездвиженный сонный покой…

О, боже…

Он невесомо прикоснулся к струнам и отпустил их, не потревожив…

Она найдёт себе другого, — подумал он, замирая от этих слов и затрудняя ими дыхание.

Быть может, найдётся кто-нибудь помоложе… у кого пока не ломит кости от ночёвок на голой земле… Кто будет способен оставаться на ногах дольше, чем смог он. Бобби-Синкопа расслабил и левую ладонь, отнял её от гитарного грифа — словно отпустил что-то очень лёгкое лететь по ветру.

Пусть, — подумал он вслед, — пусть она будет счастлива с ним… или он — счастлив с нею, что в принципе — одно и то же…

Пусть так и будет.

Ещё пребывая под парами кюммеля, Бобби-Синкопа решил вдруг, что его прощание с музыкой происходит как-то слишком уж просто. Ему захотелось большего пафоса, захотелось громких прощальных речей — он встал за шаткую поленницу, как за трибуну:

— Слушайте все! Слушайте, звезды… слушайте, люди под звёздами. Слушайте, ночные континентальные бусы на далёком сонном шоссе… И ты, картошка