Читаем без скачивания Рокоссовский. Терновый венец славы - Анатолий Карчмит

— Отрицательно, — уверенно ответил Рокоссовский. — Я прошу меня выписать из госпиталя сегодня. Я постараюсь долечиться у армейских врачей.

— Я бы вас просил не уподобляться инвалиду, которому ампутировали ногу, а он все время забывает об этом, — строго заметил профессор. — У вас очень тяжелое ранение, и, чтобы восстановить здоровье, нужно время.

— Спасибо за все, что вы для меня сделали, — настаивал на своем Рокоссовский. — Прошу вас выписать меня из госпиталя досрочно. Я готов написать по этому поводу расписку.

— Раз вы так настаиваете, — произнес профессор, надевая на нос очки, — то мы силой держать вас не будем, но остаемся при своем мнении. — Он сделал запись в истории болезни и поднял голову. — Мой вам совет — еженедельно показывайтесь хирургу.

— Спасибо, — поднялся Рокоссовский. — Я обязательно воспользуюсь вашим советом.

Профессор снял очки, подошел к генералу, пожал ему руку:

— Мне интересно было общаться с вами не только как с больным, но и как с человеком. Желаю вам дальнейших успехов в борьбе с фашистской ордой.

Рокоссовский поблагодарил медиков и вышел.

Глава одиннадцатая

Юлия Петровна и Ада спали, когда в 4 часа 22 июня к ним постучали в дверь.

— Кто там?

— Игорь Иванов, из штаба корпуса. Меня послал комкор.

«Это война», — подумала Рокоссовская. У нее от страха зашлось сердце.

— Началась война. На сборы тридцать минут, — сказал тревожным голосом Иванов. — Машины на площади у дома.

— Ада, доченька, поднимайся!

— Сейчас, мамочка, — ответила Ада, протирая спросонья глаза. — Что случилось?

— Скорее, доченька, война!

Солдаты забрасывали в машину баулы, узлы и чемоданы, помогали женщинам и детям залезать в машину.

Иванов взглянул на часы, сел в головную машину и, открыв дверцу, крикнул:

— Все сели?

— Все-е! — ответили хором пассажиры.

Колонна из четырех машин, виляя по улицам Новгород-Волынска, вышла на дорогу и направилась в Киев.

День набирал силу. Солнца еще не было видно, но ярко-красный ореол уже висел над лесом. С западной стороны доносился непрерывный тяжелый гул, от которого, казалось, дрожала земля.

К десяти часам утра машины прошли около ста километров. Но чем ближе они подъезжали к Киеву, тем страшнее становилась дорога. Тысячи людей ехали на телегах, на каких-то фурах, на сделанных на скорую руку повозках. На каждой из них по восемь — десять пар круглых детских глазенок. А еще больше брело людей рядом с подводами. Женщины и старики, судорожно сжимая в руках узлы, сумки, корзины, изо всех сил стремились на восток. Поднимая тучи пыли, ползли гражданские машины и трактора.

На запад шли, уныло склонив голову, лишь молодые парни с фанерными чемоданчиками и заплечными мешками. Это были новобранцы, спешившие на свои сборные пункты. Еще не знали эти безусые юнцы, что впереди никаких сборных пунктов нет и что часть из них погибнет на этих дорогах под бомбами и пулеметным огнем, а многие окажутся в плену, не успев получить оружие.

При подъезде к мосту, запруженному напуганными людьми, повозками, стояли два командира и, угрожая пистолетами, до хрипоты кричали:

— Остановите машины!.. Такую вашу!.. Дайте пройти людям!.. Пулю в лоб захотели?.. Вы что там, оглохли?..

Вскоре машины остановились в лесу, набитом беженцами. Казалось, эти толпы не рассосутся никогда. В ушах стоял шум, плач и крик. Припекало солнце, на небе — ни облачка.

Вдруг над лесом раздался отдаленный гул и появились немецкие самолеты. Они начали сбрасывать бомбы и обстреливать толпу из пулеметов.

Рокоссовская поминутно бросалась на землю и, накрывая собой Аду, сквозь слезы приговаривала:

— Лежи, доченька, лежи, милая!

Старики и дети валялись на земле, корчась от страха. Рядом молодая женщина свалилась на тюк, перевязанный веревками, и окровавленными руками держалась за грудь.

Когда гул самолетов утих, Иванов сказал:

— Придется потесниться, одна машина подбита.

Три машины поздно ночью прибыли в Киев и остановились недалеко от железнодорожного вокзала. Народу на привокзальной площади — яблоку негде упасть.

Под утро Рокоссовская с дочерью стояли у газетного киоска и ждали Иванова. Рядом с ними находился чемодан и два небольших узелка — все остальные вещи они потеряли по дороге. От усталости и голода их клонило в сон. Ада, прижимаясь к матери, дремала.

В девять часов утра, с оборванными пуговицами на кителе и без фуражки, появился Иванов. Он взял чемодан:

— Идите за мной!

Он с трудом посадил их в товарный вагон, приспособленный для перевозки людей.

— До отхода поезда осталось сорок минут. Я скоро вернусь. — С сухарями и несколькими банками консервов он появился за пять минут до паровозного гудка. Он передал пакет Юлии Петровне:

— Вот и все, что я мог сделать.

— Спасибо тебе, Игорек, увидишь мужа… — Она не смогла договорить — ее душили слезы.

— Все будет хорошо, вы едете в Казахстан! — Иванов помахал рукой уходящему поезду и нырнул в толпу.

Оглушительный грохот вагонов, резкие толчки, вытряхивающие последние силы из пассажиров, частые стоянки в тупиках, суетливая беготня за кипятком — все это длилось более трех недель.

Наконец глубокой ночью около десятка семей высадились на станции Атбасар. Зал ожидания, где их разместили, огласился детским плачем, раздраженными женскими криками, жужжанием мух, которые ползали по облупившимся стенам и бились о стекла окон.

Головой к окну, на скамейке, крестом раскинув руки, лежал человек. В изголовье стояли железные костыли. Он был укрыт шинелью. Лица не было видно, только торчал круглый подбородок, поросший черным пушком. Из-под шинели выглядывал пыльный кирзовый сапог.

К нему подошел пожилой милиционер и, откинув шинель, неожиданно рявкнул:

— Встать! Здесь должен сидеть женщин с ребятом!

Человек, глянув на блюстителя порядка, дотянулся рукой до костыля:

— Ходи отсюда, шкур!

Милиционер резво отскочил на безопасное расстояние и, поправив на боку пистолет, под пристальными взглядами женщин и детей, гордо подняв голову, вышел из зала.

Юлия Петровна, постаревшая, с покрасневшими глазами, в мятой шляпке, сидела в углу на чемодане, рядом с ней, прислонившись к стене, стояла Ада. Она то и дело поправляла челку, темным крылом прикрывавшую горящие от нервного перенапряжения глаза, и уговаривала мать выйти на свежий воздух.

На востоке уже занималась заря, а на противоположной стороне небесного свода еще горели созвездия. Было тихо, только едва заметный ветерок перебирал листья пирамидальных тополей. На морщинистом асфальте станционного двора, переходившего в степь, стояло несколько повозок. К ним были привязаны лениво жевавшие солому ослики.

— Мамочка, что будет с нами дальше? — спросила Ада, глянув на изможденного старика в тюбетейке, набросившего на осла какой-то мешок.

— Что и со всеми, доченька, — ответила вяло Рокоссовская. — Нас переправят в какое-то село, и мы будем там жить.

— Где теперь наш папочка?

— Доченька, меньше задавай вопросов, — вздохнула мать. — Фашистов бьет наш папа.

В десять часов утра к ним подошел начальник районного НКВД, он же комендант по распределению и надзору за беженцами. Это был мужчина лет пятидесяти с лишним. Его фамилия была Кириллов, но он был похож на казаха. Он подробно рассказал, кто где будет жить, чем должны заниматься взрослые люди и как должны вести себя дети.

— Прошу иметь в виду, — сказал он в заключение, — в селе Федоровка, где вы будете жить, большинство людей входят в секту христиан-баптистов. У них свои обычаи, свой кодекс жизни. В целом — это трудолюбивые и честные люди. Они не курят, не пьют… У меня к вам настоятельная просьба — присмотритесь к ним и постарайтесь найти общий язык. Иначе жить под одной крышей будет неуютно.

Вскоре их погрузили на четыре повозки и направили к новому месту жительства. До села от станции было около семидесяти километров.

Куда ни кинь взгляд, везде ровная, однообразная степь, выгоревшая до черноты от яркого и знойного солнца. Нигде не видно ни одного деревца, ни цветочка, ни селений, ни хуторов. Только кое-где по сторонам дороги, как сторожевые башни, возвышались одинокие овчарни. Завидев повозки, оттуда выбегала стая волкодавов и, злобно нарычавшись, трусила обратно. Иногда попадались какие-то птицы, которые темными силуэтами двигались по степи на высоких, как у цапли, ногах. Распластав крылья, высоко в небе, высматривая добычу, плавали ястребы.

Рокоссовские ехали на последней повозке. Настроение у Юлии Петровны было гораздо хуже, чем тогда, когда она ехала по степям Монголии. Там был вместе с ними муж, была надежда и не было лишений и страданий, которые они испытывают сейчас. Думала ли она когда-нибудь, что на ее долю выпадет в жизни столько мытарств и горя? Только ожила после освобождения мужа, и вдруг на тебе — новое испытание.