Читаем без скачивания Новый Мир ( № 4 2011) - Новый Мир Новый Мир

***

События, совершившись и растворяясь в прошлом, приобретают непривычный вид, словно любимые фильмы, которые и не пытаешься посмотреть заново, наперед зная, что лучше ничего заново не смотреть, лучше оставить все как есть, ведь все, что тебе нужно, ты помнишь и так, а то, что забыл, очевидно, и не стоило того, чтобы его помнить. И никакими попытками все повторить, никакими возвращениями на места событий и геройских поступков не воссоздашь главного — того влажного мартовского неба, что висело над головой, гоня тебя вперед, в темную ночь, ведя тебя сквозь города и реки, сквозь кордоны и блокпосты. И поскольку нет никакой возможности его воссоздать, то не стоит понапрасну тратить силы. Лучше ограничиться скрупулезным пересказом. Наше прошлое заслуживает пересказа, так же, как и наше будущее, которое мы выстраиваем своим усердием, настойчивостью и каждодневным неодолимым бешенством.

Осенью она забеременела. Он обрадовался, хоть и не мог официально на ней жениться. Осень стояла теплая и горькая, в пригородах жгли листву, и низкий дым от костров тянулся вдоль трамвайных путей. Ее старик почти не выходил из дома, и они, как правило, встречались в старых дворах и сидели там в тихом свете вечерних окон.

— Хорошо бы попасть в Берлин, — говорила она.

— Угу, — соглашался он.

— Ты отвезешь меня туда?

— Конечно.

— Правда?

— Я же сказал, — отвечал он.

— Я бы нашла там какую-то работу, — говорила она.

— Нет, — возражал он. — Там ты не будешь работать. В Берлине работать не обязательно. Это особенный город, малыш, особенный и беззаботный. Я знаю, о чем говорю, мне рассказывали пацаны. Они жили там коммуной, с какими-то экологами. И рассказывали, что это за город, что это за удивительный город. Там ты не будешь работать. У нас и так всего будет достаточно. И у нашего ребенка тоже, — добавил он, подумав.

Зимой ее родители поняли, к чему все идет. Отец плакал, мать хмуро молчала. Отец строго запрещал ей встречаться с этим дезертиром, мама хотела устроить ее в депо. Весной, когда уже надо было рожать, они сообщили родителям, что уезжают. Старики испугались, но они успокаивали, говорили, что это лучший вариант, что они пересекут Польшу и доберутся до Берлина и что рожать она будет уже там, а ребенок, рожденный в Берлине, это уже особенный ребенок, он наделен особенными правами и привилегиями, у него уникальные перспективы и возможности, и федеральное правительство дарит такому ребенку льготы и бонусы, и ангелы летают у него над головой и вплетают ему в волосы полевые цветы. На это родители ответили, что сами сдадут его в армию, если он не прекратит морочить голову их сумасшедшей дочке. А ей пообещали проклятие и презрение, никакой помощи и завещание не в ее пользу. Но их это не остановило. И уже в мае, когда вот-вот должны были начаться схватки и ребенок серьезно рисковал появиться на свет не в Берлине, он все-таки пробил им загранпаспорта, и они на автобусе, с несколькими пересадками, двинулись на запад, умело скрывая ее беременность. И вот когда они уже делали последнюю пересадку, непосредственно в Берлин, когда все уже складывалось самым лучшим образом и они выбирали имена для младенца, прийдя к согласию, что если это будет мальчик, то они назовут его Джорданом, а если девочка — то звать ее будут Перис, она вдруг почувствовала, что час настал.

— Подожди еще немного, — просил он, нервно вглядываясь в окно автобуса, что мчался по ночной польской трассе, — только не рожай до Берлина. Не отбирай у нашего ребенка будущее.

— Хорошо, хорошо, — плакала она, — я стараюсь.

— Скоро будет Берлин, — уговаривал он. — И все будет хорошо.

— Да, — соглашалась она, — все будет хорошо.

Родила она в автобусе. Растерянные водители, не дотянув до польско-немецкой границы каких-то сто километров, вынуждены были вызвать полицию, поскольку просто не знали, что поляки делают в таких случаях. Полицейские отвезли молодых родителей в больницу и уже там сообщили счастливому семейству — папе, маме и новорожденной дочке Перис, — что они нарушили визовый режим и поэтому должны вернуться на свою историческую родину.

— Прости, — плакала она. — Это я во всем виновата. Из-за меня мы никуда не попадем.

— Ничего, малыш, — как мог, успокаивал он. — Попробуем зависнуть здесь. Тут тоже хорошо — в больнице есть автомат с колой, рядом — аквапарк со скидками. Главное, что мы любим друг друга. А Перис, когда вырастет, все поймет.

— Нет, — продолжала плакать она, — я сама во всем виновата. Я потеряла свой шанс. Я потеряла свой Берлин, и что нам теперь делать — здесь, среди такого количества беременных женщин?

Утром он позвонил ее родителям. Трубку взял папа. Узнав о рождении внучки, он разволновался и, всхлипывая от чувств, сказал, что они с женой по ним очень скучают и горюют после трехдневной разлуки, просят их вернуться и предлагают забыть все старое — и плохое и хорошее, тем более что ничего хорошего они не помнят. Потому что, добавил он, это все ерунда — и его дезертирство, и ее незаконченное образование, и то, что они дали ребенку такое дурацкое имя, главное — что они семья, а значит, должны быть вместе, поддерживая друг друга и друг другу помогая, для того чтобы жить долго и счастливо, а потом умереть — в один день и в одной постели — вконец запутался старик и положил трубку. А он вернулся к своим женщинам и весело сообщил, что они, все вместе, возвращаются туда, где их любят и ждут.

Дочь они потом переименовали в Анжелу.

***

И хоть прошло столько времени, хоть оно продолжает проходить, даже и не думая останавливаться, я все равно время от времени возвращаюсь ко всем этим историям, которые живут своей жизнью, независимо от того, помнит ли их кто-нибудь, кроме меня. Я люблю вспоминать их все и мысленно пересказывать, прекрасно понимая, что истории эти давно и счастливо завершились, что все упомянутые в них герои небрежно и безнадежно выдуманы и что при их выдумывании пострадали все, включая рассказчика. Пострадали, но не отступились от своего, твердо веря, что главное — ничего не забыть. Ведь забыть — это самое большое предательство, которое тебе никто не простит. Поэтому я держу в памяти их всех, вспоминаю их имена и повадки, а время от времени возвращаюсь в те места, где небеса наполнены облаками и кометами и туман стоит над утренними вокзалами, а по перрону ходят всегда юные и всегда продрогшие девушки, с нежностью в сердце и фруктовыми карамельками в кармане.

Печальные демоны окружной

Псы-мегаполисы страдают от жажды, города похожи на сторожевых псов — каждый откликается лишь на свое имя. Летом они лениво лежат в траве, тяжело дыша и наблюдая за фурами, что объезжают их по окружной. Мегаполисы в августе похожи на концертные залы, из который только что вывалилась наружу публика, оставив внутри свои голоса. Города в августе — тихие, легкие, на улицах хорошая акустика, слышно музыку из баров и звуки ночной подземки. Вечера в августе — лучшее время для прогулок на свежем воздухе и квартирных краж.

Летом город пустеет, из него уезжают рекламные агенты, активисты религиозных сект и студенты. Студентов в городе так много, что, когда они исчезают, начинаешь замечать городских фриков — ряженых сумасшедших обитателей старых неремонтированных домов в центральных кварталах, что из года в год остаются на лето в городе, боясь бросить его без присмотра даже на пару недель. Фрики не ездят на курорты, для них еще не придумали курортов, они остаются на лето в прогретых солнцем кварталах, и сразу становится ясно, кто в городе хозяин и на чьи похороны спустя некоторое время придется приходить на городские кладбища.

Летом нищие с центральных улиц похожи на джазовых музыкантов — они тут не столько для заработка, сколько ради импровизации. Алкоголики, что выжили и в это лето, уже с самого утра выползают на улицы, садятся на теплые камни, стягивают с себя старые майки и рубашки и греют на солнце наколки и шрамы. Бесконечна сиеста харьковских пропойц — укрываясь от контроля с небес, они сидят в тени под деревьями. Улицы в такие дни становятся особенно асоциальными, портвейн прогревается в крови закаленных бойцов уличного алкоголизма, и воздух отдает виноградом — так пахнут алкоголики нашего города.