Читаем без скачивания Новый Мир ( № 4 2011) - Новый Мир Новый Мир

Черный сентябрь

Мертвые поэты наделены неприкосновенностью, умирая, они приобретают иммунитет от жизни, ведь, по большому счету, смерть — это и есть самая надежная защита от жизни. У мертвых поэтов уже нет врагов, недоброжелателей, критиков и конкурентов, все попытки создать конкуренцию среди мертвых поэтов оканчиваются неудачей: после смерти они оказываются один на один с пустотой и, пытаясь делить ее, сразу понимают всю тщетность своих усилий, поскольку пустоты хватает на всех, и ею можно делиться, нисколько не заботясь о том, что завтра она может закончиться.

Свободные от конкуренции, они постепенно теряют связь и с собственными стихами, отдаляясь от них, забывая строчки и строфы, слова начинают звучать по-другому, фонемы приобретают совсем другое значение, вплетаясь в чужие голоса, оседая на чужих гортанях. Мертвые поэты вырваны из нашей современной литературы, ограждены таинственными сферами — их еще можно разглядеть, но ничего уже нельзя им сказать, ни хорошего, ни плохого. Главное преимущество, которое получаешь вместе со смертью, — это возможность не принимать участия в спорах вокруг своего имени.

После их смерти остаются библиотеки из непрочитанных ими книг, записные книжки, квитанции, наволочки, набитые стихами, — слова уже не разобрать, использованные телефонные карточки, визитки с адресами ломбардов, церквей и борделей, железнодорожные билеты в оба конца, партийные билеты с неоплаченными членскими взносами, телефонные справочники, рекламные буклеты, множество ненужной, неиспользованной и такой необходимой при жизни информации. Все это после их смерти не годится даже в качестве музейных экспонатов, ведь у большинства мертвых поэтов нет своих музеев — они умирают так быстро, что музеи просто не успевают строить, да и кто будет ходить в эти музеи? Иногда, когда поэты умирают особенно часто, все словно затихают, начинают прислушиваться к тем, кто остался, но те, кто остался, обычно тоже затихают, и тогда вообще трудно что-либо услышать, кроме тишины.

После смерти поэтов наконец-то оставляют в покое, издатели копаются в их вещах, перерывают шкафы с одеждой в поисках рукописей, находят в карманах пальто осенние листья и морские камушки, вытряхивают из стоптанной обуви скрепки, монеты и рецепты бессмертия, осторожно дотрагиваются до старых шляп, в которых лежат птичьи перья и автоматные гильзы. Несут все это на помойку и сжигают вместе с одеждой. Друзья умерших пытаются припомнить веселые истории из жизни покойного, забавные ситуации, пересказывают анекдоты и старые книги, которые уже успели забыть, враги умерших злятся, что исчезла возможность враждовать. Все прочие, те, что не были знакомы с покойником, смотрят по вечерам на горящие помойки и чувствуют в воздухе запах пороха и сгоревших книг.

Хоронить умерших поэтов приходит странная публика, большинство из них не замечает никого вокруг, но постепенно оказывается, что все они друг с другом знакомы, и потом, когда все кончено, они долго выбираются с прогретого осенним солнцем кладбища, то и дело натыкаясь на могилы со знакомыми фамилиями. Похоронив мертвых, живые поэты возвращаются домой, злые на весь свет, на всех, кто на нем остался. Пишут стихи, посвященные покойным, пишут друг другу письма, пытаются как-то друг друга поддержать, читают друг друга, печатают друг друга, продолжают бороться за свою литературу, продолжают спорить, ругаться, отбиваться.

Дерутся за возможность быть услышанным. Устраивают ссоры в барах, пропивают остатки терпения и здравого смысла, играют в карты, ставя на кон внутренние органы и сердца. Играют, играют, но, как правило, проигрывают.

Целан, что рас-

падается на куски,

паульцелан, что пишется одним словом

вместе со всеми своими перебивками

ритма,

со всеми словесными выкрутасами, вместе с фамилией — скрученной, как телефонный шнур, который пытаешься распутать для коммуникации, ведь все завязано на коммуникации — и поэзия, и биография. Стихи Целана — записная книжка с телефонами, каждый стих распадается на куски, перегруженные информацией (то есть поэзией), которой, впрочем, хватает ровно для того, чтобы не ошибиться номером. Эти стихи, наверное, и записывались, как записывают телефонные номера, — случайно, бессистемно, но четко и внимательно, с учетом того, что потерянные буквы не позволят правильно объясниться с диспетчером на телефонной станции. Его постоянные попытки соединить слова — так дети чинят старые игрушки, добавляя лишние детали. В этом столько недоверия к языку, возникают подозрения, достаточно ли твои слова нагружены смыслом, не слишком ли прозрачен и разрежён язык, на котором ты отважно говоришь о вещах важных и потому тяжелых. Слова, что и не догадываются о своих настоящих возможностях, слоги, напоминающие пустые товарные вагоны, метафоры, растянутые по стихотворению, как караваны по пустыне, — во всем этом давно пора навести порядок, вскрыв старые оболочки слов. Целан запускает компьютерную программу — портит свои стихи, вставляя внутрь слова целые синонимические ряды. Он оставляет пустоты между словами и предложениями и делает остановку всякий раз, как только ты начинаешь понимать его ритм, он успевает остановиться, прежде чем ты начнешь мерно двигаться по его следам. Графика его стихов выжимает из себя добавочные значения, структуры отдельных строк, не выдерживая напряжения, складываются, как швейцарские ножи. Думаю, в этой записной книжке ты найдешь все номера, нужные тебе для длинной спокойной жизни.

Более естественным, чем все остальное, выглядит это соединение кирпичной кладки строк с дневниковыми отпечатками внешней среды, что время от времени вырисовываются из месива букв. Это всегда задевает своей грубостью: одно дело, когда ты влез в чужой язык, и совсем другое — когда ты оказался внутри чужой жизни. И чужие психические расстройства осветили тебе самые потаенные и непролазные территории, на которых хранятся все стратегические запасы поэзии. Постоянно натыкаешься на чужой запущенный быт — читанные книги и обрывки посещенных когда-то лекций, вмонтированные в его тексты, проступают, как надписи на старых домах, поскольку так или иначе, а язык — это старый обжитой дом, перенаселенный отчаянными и скандальными персонажами, неуравновешенными поэтами, которые стараются его поджечь — этот самый дом — каждый со своей стороны, пытаясь выброситься из окон верхних этажей, а выпрыгнув и разбившись, освобождают еще одно помещение от своего присутствия, но не от своих мыслей.

Комментаторы утверждают, что стихотворение “Почему это случайное жилище” было написано в марте 68-го. Этому предшествовала встреча с женой, чему, в свою очередь, предшествовал годичный перерыв в их отношениях в связи с “агрессивными тенденциями в поведении Целана, которые вылились в попытку убийства жены при помощи ножа и в попытку самоубийства, при которой поэт пробил ножом легкое”. “Две книги на месте легких” служат прекрасным памятником героям психоанализа — из всего можно выколотить поэзию, поэзия — это информация, которая сидит в тебе и о существовании которой ты даже не всегда подозреваешь. Собственно, ты и не должен об этом подозревать. Для этого существуют старые добрые поэты в кожаных перчатках, что выбьют из тебя все признания и всю информацию, необходимую для развития филологии. Наиболее продажные получат за это докторские степени, наиболее принципиальные — погибнут при исполнении служебных обязанностей, так, как Целан.

Перевел с украинского А. Пустогаров

Пустогаров Андрей Александрович родился в 1961 году в г. Львове, окончил МФТИ. Член союза “Мастера литературного перевода”, перевел произведения Издрыка, Тараса Прохасько, Юрия Андруховича. Живет в Москве.

Вечный странник

Бернардас Бразджионис

(1907 — 2002)

*

ВЕЧНЫЙ СТРАННИК

Перевод с литовского Елены Печерской

Уроженец Литвы, этот легендарный поэт, переводчик и литературный критик провел свое детство в Америке. Вернувшись домой, учился в гимназии, затем — в Каунасском университете, окончив который много преподавал. Свой первый поэтический сборник Бразджионис опубликовал в 1926 году.

В 1930-е годы Бернардас Бразджионис редактировал несколько периодических изданий, сотрудничал с крупным издательством “Сакалас”, а с 1940 года работал в литературном музее выдающегося литовского поэта, драматурга и теолога Майрониса (Йонаса Мачюлиса). В 1940-м за книгу стихов “Город князей” он получил Государственную премию Литвы.