Читаем без скачивания Грехи дома Борджа - Сара Бауэр

Вскоре я вспомнила о письме, спрятанном в рукаве. О послании поэта его возлюбленной. Лучшего примера для подражания мне не найти. Но если я хотела прочитать его раньше донны Лукреции, мне нужно было покинуть площадь прямо сейчас. Повернувшись к сиру Таддео, стоявшему за моим стулом, я дотронулась до его рукава.

– Мне немного не по себе, дорогой, – произнесла я. – Хорошо бы недолго отдохнуть, если вы будете настолько любезны и проводите меня обратно в замок.

– А герцогиня позволит? – спросил он, бросая взгляд на мадонну, которая увлеченно скармливала сласти своей маленькой собачонке, пока дон Альфонсо приветствовал вылазку феррарцев, скрывавшихся до той поры за баррикадой из кабачков в желто-зеленую полоску.

– Как вы знаете, она близко принимает к сердцу благополучие этого ребенка. Она извинит меня, если вы объясните причину и пообещаете не задерживаться, а сразу вернуться сюда.

– Попросить донну Анджелу пойти с вами?

– Я бы предпочла, чтобы моим провожатым были вы. – Я сжала его руку и улыбнулась, надеясь передать и теплоту, и беспомощность.

Сир Таддо осторожно ступал, стараясь не поскользнуться на раздавленных фруктах и овощах, увертываясь на ходу от снарядов и недовольно морщась от визга перевозбужденных детей. Я видела, как он поклонился мадонне и дону Альфонсо и мадонна подставила ему ухо, чтобы выслушать в этом невообразимом шуме. Она бросила в мою сторону встревоженный взгляд, а я нахмурилась, сцепив руки на животе. Мадонна кивнула и нетерпеливо махнула рукой сиру Таддео, когда он попытался отвесить второй поклон.

Возвращаясь в замок, я несколько переусердствовала, изображая недомогание, поэтому не сразу сумела убедить Таддео, что он спокойно может вернуться на праздник и врач мне не нужен. Едва я закрыла за ним дверь – уходя, он долго кланялся и все с тревогой посматривал на меня, – как сразу достала из рукава письмо Бембо. Опустившись на край кровати, развернула пергамент, стараясь не оставить следов в виде слез, заломов или смазанных чернил. Меня удивило, почему такое чувствительное послание не запечатано, но я тут же сообразила, что воск и ленточки сделали бы его еще заметнее. Увлеченные своей страстью, они вовсе не стали беспечны, эти двое, знавшие толк во всех тонкостях запретной любви. Они играли по правилам. Когда я развернула письмо, терзаясь стыдом за свое вероломство и не зная, что́ я там найду, из него выпал еще один пергамент, поменьше. Если бы не мой огромный живот, он угодил бы прямо мне на колени, а так соскользнул на пол. Я присела, чтобы поднять послание, потом снова вернулась на место. Перед глазами запрыгали яркие точки, я не сразу отдышалась. Наверное, это было наказание за ложь Таддео, которая теперь превращалась в правду. Заставив себя дышать ровнее, а сердце биться медленнее, я прочитала большой пергамент. Там было написано всего несколько слов.

...

Разве можно это улучшить? Возвращаю ваши строки, прелестная дама, как единственно возможное выражение моих чувств, идеальное зеркало для вашей идеальной красоты.

Я развернула вторую страницу, со стихами, написанными рукой донны Лукреции. Я запомнила их наизусть. И помню до сих пор, хотя по причинам более серьезным, чем кажется. Вот эти стихи:

Уйду из жизни. Прекратится боль,

Что душу разрывает и калечит,

Исчезнет и великая любовь,

Которую мне лекарь не излечит.

Ее из жизни унесу с собой,

Не будет мук, тревог, переживаний,

Мир будет без любви.

Когда об этом долго размышляю,

То только одного желаю:

Подольше в мире сохранить любовь.

Я не уйду, пусть ранит вновь и вновь,

Ее одной признаю верховенство,

Любовь – и мука, и блаженство…

Неужели это действительно написала мадонна? Она умелый стихотворец, но не лучше, чем остальные из нас, сочинявшие сонеты или игравшие в «макароны», чтобы убить время дождливыми днями. Мы составляли стихотворные строки, не задумываясь, как вышивали рубашки или алтарные покрывала. Мне было трудно поверить, что донна Лукреция способна излить чувства такими простыми и трогательными словами. Но если это ее стихотворение, то посмею ли я воспользоваться им? Чезаре наверняка его узнает. Но каким образом? Для чего ему интересоваться стихами, что сочиняет мадонна своим любовникам? Ему интереснее углубиться в трактат Витрувия или «Записки о галльской войне» Цезаря, чем читать стихи. Кроме того, Витторио не мог подсмотреть содержание письма; он вручил мне пергамент сразу после того, как Бембо его уронил. Если только Чезаре не заглядывал в чернильницу поэта и не посадил шпиона в его душу, мой возлюбленный никак не мог знать, что в этом письме.

Я снова перечитала строки послания и вспомнила, как просыпаюсь иногда ночью, охваченная страхом, что ребенок умер, и прижимаю руки к животу до тех пор, пока он не начинает брыкаться. А затем мне кажется, будто мое тело заполняет все темное пространство спальни, вытесняя наружу светильники, сундуки с постельным бельем, даже обычно пустующую кровать Анджелы, и тогда я уже не сомневаюсь, что умру, породив на свет какое-то чудовище. Из моей разорванной утробы будет литься кровь, а сердце остановится, не выдержав усилий. Страх натягивает нервы, как струны, в руках и ногах, так что я вынуждена вставать с постели и расхаживаться, хотя по ночам суставы в коленях не гнутся и болят. Но разве я могла бы умереть, пока Чезаре жив? Какой мне толк в небесах, если он по-прежнему на земле? «Мир будет без любви».

Решение принято. Я отошлю ему стихи. Они убедят Чезаре лучше всяких моих заверений, что я верная возлюбленная и ребенок, которого я ношу, – от него. Его сын, по воле Божьей, первенец.

По окончании карнавала мадонна отвлекала себя от тяжких лишений Великого поста тем, что с энтузиазмом принялась готовиться к моим родам, которые приходились на период после Пасхи. Наверное, ей доставлял удовольствие факт, что я в силу своего положения избавлена от необходимости поститься, и потому она неусыпно следила за моим питанием. Если хотели, чтобы родился мальчик, то следовало есть исключительно теплую пищу. По приказу госпожи все блюда для меня готовились в ее собственной кухне, обычно под личным наблюдением мадонны или в присутствии Анджелы, не скрывавшей недовольства, что ее отрывают от Джулио. Нельзя в это время думать о любви, выговаривала мне мадонна. Никакой говядины с перцем или пудингов из красных фруктов, вторила Анджела, ставя передо мной компот из инжира с имбирным сиропом в чашке, украшенной изображением розовощекого мальчишки, писающего золотистой мочой в речку. Ешь, приговаривала мадонна. И я казалась сама себе гусыней, которую откармливают для паштета из печени.

Эта чашка была из сервиза, ее изготовил для донны Лукреции муж прошлым летом, во время злополучной беременности. Я невольно вспомнила обернутый в саван комок плоти и костей, который Чезаре сбросил в ров, скорбно поджатые губы на его лице и полуопущенные веки, скрывающие горе, растерянность или что-то еще. Я опасалась, что подобные мысли навредят ребенку, но не осмеливалась ничего сказать. Мадонна позволяла мне пользоваться сервизом в знак особого расположения, к тому же дон Альфонсо проявил снисходительность к щедрости жены, учитывая мое состояние. Поэтому я ела, но мадонна, когда я подносила ложку к губам, видимо, прочитала на моем лице недовольство, заметила нерешительность, о которой даже я сама не подозревала. Придвинув свой стул ко мне, чтобы нас никто не слышал, она пробормотала:

– Вот видишь, если бы не мое несчастье, ты не ждала бы сейчас ребенка. Он появился из-за моей потери. Возможно, ее душа вселится в твое дитя и будет жить.

Сразу после Пасхи я переехала из комнаты, которую мы делили с Анджелой, в спальню под покоями мадонны, где нет риска сквозняков из окон. Там мне предстояло оставаться до совершения церковного обряда, еще шесть недель после рождения ребенка. Лекари донны Лукреции и нанятая повитуха не разрешали мне даже посидеть среди жаровен апельсинового сада, если мы не хотели сомневаться в поле ребенка. Меня еще какое-то время интересовало, каким образом мадонна собиралась продолжать переписку с Бембо, но вскоре любопытство угасло – тело разбухало, а сердце становилось ленивым.

Чтобы окончательно оградить меня от простуд, поскольку весна выдалась холодной и сырой, а с Адриатики дул нескончаемый соленый ветер, мадонна распорядилась утеплить стены моей комнаты несколькими слоями ковров и гобеленов, а щель под дверью заделать подобием тряпичной колбасы, холщовой трубой, набитой шерстью и крепящейся с обоих концов шнурком. Вокруг кровати повесили красный парчовый балдахин, а саму кровать завалили горой мягких одеял, изготовленных исключительно из ягнячьей шерсти. Огонь в камине поддерживался день и ночь, за этим следила рабыня-далматинка. Мадонна одолжила мне ее с неким предубеждением, считая, что желтый цвет лица указывает на избыток желчи в характере. Для этой работы лучше сгодился бы раб, но мужчины не допускались в покои рожениц.