Читаем без скачивания Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Многим еще я хотел поделиться с вами, но, признаться, не решаюсь (потому что я очень разочарован в людях). Это я разбил в прошлом месяце ваш термометр; я же и дрался тогда с вашим соседом, графом Рагастаном, пустейшим франтом нашего города. Вы, вероятно, знаете о случае в городском саду и догадываетесь, кто такой господин граф. Все это произошло, может быть, потому, что я котел напомнить вам о моих письмах, на которые вы не отвечаете. Разве учтиво ваше молчание? Но, может, ваш отец сам вынимает письма из ящика? Или, может быть, кто-нибудь другой причина вашего молчания?..

Ваше «благодарю за серенаду» — единственный ответ, который я получил от вас до сих пор. Если вам неприятно читать мои письма, сообщите мне об этом письменно, если же они вас просто забавляют — тоже ничего, я не рассержусь! Завтра часа в три пополудни покажитесь с розой в окне. Я пройду мимо и буду ждать напротив. Вы только покажитесь, прошу вас!

Сейчас около половины четвертого утра. Рассветает, наступает новый день. «Блеснет заутра луч денницы, и заиграет яркий день… Что день грядущий мне готовит?» Спокойной ночи, как мне грустно!

Ваш Николай Рачиков».

Переписав письмо на хорошую бумагу, Кольо несколько раз перечитал его и остался недоволен. Опять получилось что-то длинное, неясное, полное рассуждений и загадок. Этим страдали все его письма. Возможно потому, что слишком многое его сдерживало. Кольо опасался, что Зоя неверно его истолкует; были тут и горькие сомнения, боязнь, что девушка смеется над его письмами, недоверие, раненая гордость. Как он ни старался преодолеть эти чувства, они сказывались в каждом его письме. Сейчас это было особенно опасно: несмотря ни на что, убийство доктора Янакиева и тяжелый кулак старого Рачика не могли не отразиться на его письме. «Ну и ладно, пусть знает, как я страдаю, как храню свою страшную тайну. Это ее заинтересует и заставит прийти на свидание. Женщины — народ любопытный», — сам с собой хитрил Кольо. Прежние опасения и страх перед полицией и допросом исчезли. Роль мученика начала ему нравиться. Пусть Зоя убедится, что он не мальчишка, что и он замешан в больших событиях. И не очень-то воображает!..

Измученный волнениями, Кольо улегся наконец в свою жалкую постель, но возбужденная мысль никак не могла успокоиться. Если инженер сам вынимает письма, нет никакого смысла опускать их в ящик. Надо найти способ, чтоб они попадали прямо в Зоины руки. Пожалуй, лучше всего будет бросать их по ночам прямо к ней в комнату. Можно привязать письмо к чему-нибудь и бросить к ней в окно, ведь оно совсем невысоко над землей. От стука Зоя проснется и сразу же его обнаружит.

Эта мысль так понравилась Кольо, что он тут же встал, запечатал конверт и тихонько выбрался из дома. Обойдя стороной улицу, где жил доктор, он подошел к дому инженера, привязал к письму камешек и бросил его в Зоину комнату.

Но разве он мог предположить, что письмо попадет в руки Зоиной матери? Инженерша нашла его за занавеской во время утренней уборки, прочитала и показала мужу. Тот со своей стороны передал письмо в полицию, решив, что оно может помочь найти убийц доктора.

В два часа пополудни, как раз когда Кольо собирался идти к дому Зои, как обещал ей в письме, к ним в дом явился пристав Пармаков и отвел его в околийское управление.

После вскрытия, которое закончилось к десяти утра, Александр Христакиев зашел в магазин Николы Хаджидрага нова и выпил там рюмку коньяку. Затем он отправился к себе, в здание суда, чтобы узнать, не выяснилось ли чего нового относительно убийства. Нового ничего не было, но секретарь, сутулый и тихий молодой человек с чахоточным лицом, чрезвычайно исполнительный и преданный, доложил, что околийский начальник Хатипов позволил себе открыто заявлять о невиновности Корфонозова. Сообщение рассердило Христакиева. Он потребовал, чтобы его соединили по телефону с околийским начальником, и вежливо, но строго дал ему понять, что если тот будет продолжать действовать, не считаясь ни с кем, то ему придется иметь дело с прокурорским надзором. Затем Христакиев начал просматривать изъятые при обыске бумаги.

Начал он с рукописи «Опыт введения в социологию», найденной на столе Корфонозова. Эту заботливо уложенную в серую палку и достаточно объемистую рукопись Христакиев забрал не потому, что надеялся найти в ней что-нибудь важное для следствия, просто ему очень хотелось заглянуть в сие офицерское сочинение и оценить умственный багаж автора. Особенно привлекала его тема — к социологии Христакиев испытывал большой интерес.

Прочитав довольно много страниц из разных мест рукописи, Христакиев громко рассмеялся. Его чуть хриплый, женский смех с хихиканьем и высокими срывающимися нотками заставил секретаря заглянуть в кабинет шефа.

Автор рукописи пытался создать новую космогоническую теорию. Начинал он издалека, с гипотезы Канта — Лапласа,[79] но так по-ученически, как мог бы начать каждый студент или выпускник гимназии. Чтобы примирить старые идеалистические понятия с материализмом, автор придумал новое понятие — «матэнергия». В рукописи было около двухсот мелко исписанных страниц, некоторые заглавия и выражения были заботливо, по линейке подчеркнуты красным карандашом. Все было оформлено очень чисто и аккуратно и говорило о человеке, привыкшем к порядку и дисциплине. Видно было, что эти двести страниц — только начало введения, как и то, что скорого окончания этой компиляции не предвидится. Автору из-за отсутствия необходимых знаний и собственных мыслей нужно было написать по крайней мере еще пять томов, прежде чем он смог бы перейти к своей основной теме — социологии.

— Значит, оставляем наш лагерь и переходим к материалистам! Вот мое profession de foi,[80] — смеялся Христакиев, отодвигая рукопись в сторону и принимаясь за письма Кондарева.

Письма, примерно около десятка, были от друзей — совершенно неинтересные. Из них только два, написанные женской рукой, но тоже не содержащие ничего особенного. Христакиев бегло просмотрел их и раскрыл тетрадь.

Эта тетрадь, истрепанная, испачканная, с недостающими страницами, всем своим видом говорила, что если она до сих пор не выброшена на свалку, то только потому, что Кондарев очень дорожил ею, как, бывает, дорожит человек какими-нибудь интимными вещами, в чью ценность сам уже не верит, а расстаться с ними не может.

Таким по крайней мере был ее внешний вид. Но начав читать, Христакиев уже не мог от нее оторваться. Тетрадку едва ли можно было назвать дневником — переживания Кондарева излагались кратко, беспорядочно и с пропусками. Все было написано резким почерком, чернилами разных цветов, и во многих местах Христакиев с трудом разбирал поблекшие буквы.

«…Преследуем отступающих англо-французов, заняли склады с шинелями, плащами, консервами и шоколадом. Всего было так много, что досталось и солдатам. Противник разбит, и мы его преследуем без особой спешки и усилий. Боев почти нет, мучает нас только дождь, который льет не переставая.

Погода улучшилась, но наш бивак похож на утонувший в грязи обоз. Спешим застелить палатки соломой, которая тут в изобилии, особенно рисовая. Противник сжег много больших амбаров с рисом, но некоторые уцелели, и кони наелись досыта. Теперь весь лагерь желт от соломы, разнесенной всюду грязными сапогами. Часовые расхаживают, завернувшись в плащ-палатки, тяжело и устало передвигая ноги по раскисшей земле.

В свободное время я снова полистал «Половой вопрос» Фореля.[81] Безотрадная действительность! Стоит только заглянуть поглубже в себя, и на душе становится тяжело, а разум начинает сомневаться в смысле нравственных законов и вообще в смысле жизни. Представления о какой-то внутренней свободе и идеалы оказываются самообманом, и только лицемерие остается единственно необходимым и спасительным средством, помогающим жить. Мне кажется, я похож на молодой дубок, выросший на дороге. Только он поднимется и окрепнет, проезжает какая-нибудь телега и сминает его…

У постели моего коллеги Т. С., командира второго пулеметного взвода, лежит «Эмпирическая психология» Геффдинга.[82] Спрашиваю, читает ли он ее.

— Я теперь ничего не читаю. Предался страстям. Все книги, какие я читал, только терзали меня.

Т. С. глуп. Не понимает, что и на него навалилась все та же тоска, тоска эпохи войн — преддверия новой эры. Но вместо того, чтобы искать какой-нибудь спасительный путь, он отдается инстинктам. Наше поколение, помимо того, что оно исполнено высоких общечеловеческих идеалов, еще и патриотично, и не столько вследствие воспитания, полученного в школе, сколько по заветам отцов и дедов. Оно унаследовало идеалы нашего Возрождения.[83] Но о войне мы не имели никакого понятия — считали ее героической оргией и представляли себе достаточно книжно. А это вам не война с турками — сейчас мы сражаемся с половиной Европы. Втянули нас в нее, не подготовив морально и против воли народа.