Читаем без скачивания Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Анастасий не слышал вопроса. Сандев всмотрелся в него.

— Э, да тебе действительно нехороша Черт знает на кого ты похож, — сказал он и, взяв стул, хотел было усесться против гостя.

— Трясет меня всего. Дай какую-нибудь книгу почитать. Пойду лягу.

— Какую книгу? Сейчас нет ничего интересного. Все берут и не возвращают. — Сандев отставил стул и неохотно начал рыться на узких полках.

— А есть против них какие-нибудь улики? — неожиданно спросил Анастасий со странным чувством, будто это говорит не он, а кто-то другой.

— Улики? Какие улики! Там была настоящая перестрелка, а он спрашивает об уликах. Вот тебе «Женщина моря» Ибсена, если не читал, и ступай ложись. У тебя, наверно, малярия! — сказал Сандев, разочарованный рассеянным собеседником, не проявившим должного интереса к убийству.

Анастасий взял книгу, небрежно сунул ее в карман брюк и вышел, забыв попрощаться.

Итак, пока ему ничто не угрожает. Радость вернула Анастасию силы. Но нетерпеливое желание поскорей отыскать кольцо кидало его в дрожь. «Только б оно было потеряно не там. Тогда все в порядке, и можно будет перевести дух… Ну а если там — все равно. Потерял его давно — и все», — вертелось у него в голове, пока он торопливо шагал к дому доктора. Вдруг Анастасий заметил, что держит себя за палец правой руки, и тут же испугался. Ведь он мог и у Сандева делать то же. Отвратительная привычка, она может его выдать, если кольцо уже в полиции! Но если оно и там, тоже еще ничего не значит. — Доктор его не узнал, а то за ним давно бы явились. Слава богу, Кондарев и тот, другой… Как только они умудрились влипнуть в это дело?..

Твердыми шагами Анастасий приблизился к улице, где находился дом Янакиева. Накануне вечером он подошел к нему с другой стороны. В памяти снова всплыли часы, проведенные в закутке у докторского дома. В желудке что-то тупо заныло, сердце заколотилось с такой силой, что Анастасию чуть не стало дурна С трудом овладев собой, он сунул руку в карман, оттянутый револьвером, и стал приближаться к дому.

Ворота были широко открыты, солнце освещало поросшие травой плиты двора. Из дома не доносилось ни звука, предполагаемого полицейского поста не было, вокруг стояла кроткая тишина, словно ничего не случилось. Анастасий замедлил шаги, вглядываясь в крупный булыжник. Улочка была узкая, не более трех метров шириной, но найти кольцо было нелегко, особенно если оно застряло между камнями. Анастасий сразу понял это и, как это обычно бывает с людьми, представлявшими себе дело слишком легким, уже готов был впасть в отчаяние. Чтобы осмотреть мостовую возле дома, нужно было или очень замедлить шаги, или даже совсем остановиться, а это не могло остаться незамеченным. Кто знает, может, за ним следят? Анастасий дошел до самых ворот и почти поравнялся с ними, когда во дворе застучали сапоги и появился пристав Пармаков. Взгляды их на мгновение встретились. Анастасий прошел мимо, но Пармаков остался стоять в воротах и, очевидно, продолжал смотреть ему вслед…

Чувствуя дрожь в коленях, Анастасий подошел к чешме на площади и оттуда свернул к главной улице. «Все пропало, нельзя было, никак нельзя было идти туда!.. Я сам сунулся ему на глаза, и он, верно, подумал… — говорил он себе, подавленный неудачей и встречей с Пармаковым. Год назад он, желая попугать пристава, подбросил ему во двор бомбу. — Эх, будь что будет. Началась новая жизнь».

Окончательно обессиленный и ко всему безразличный, он вернулся домой, запер дверь, разделся и, повалившись на кровать, тут же забылся…

Минувшей ночью, часов около одиннадцати, Кольо Рачиков отправился исполнять серенаду для «подлой и коварной» Зои. Он взял скрипку, охваченный мрачным вдохновением и надеждой играть в этот раз так, как некогда играл Тозелли под окном принцессы, которая влюбилась в него, услышав его знаменитую серенаду.

Усевшись на свое обычное место на каменной ограде, Кольо долго «настраивал душу», глядя на темное окно Зоиной спальни. Потом заиграл что-то, напоминающее канцонетту Чайковского. Канцонетта превратилась в серенаду, прозвучали две фразы из «Сольвейг» Грига, затем отрывок из какого-то ноктюрна, потом из мазурки, и, наконец, все это закончилось песенкой «Воп soir». Серенада длилась около получаса, после чего репертуар, собранный по клочкам, с бору да с сосенки, оказался исчерпанным, а скрипач изнемог. Впившись взглядом в окно, он с трепетом ожидал, что кружевная занавеска вот-вот дрогнет. Но занавеска оставалась неподвижной, дом спал непробудным сном. Какой-то щенок затявкал на соседнем дворе, а потом принялся тоненько подвывать скрипке. Это разозлило Кольо, и он совсем уже собрался спуститься с ограды. Нужно было только решить, уйдет ли он спокойно или кинет что-нибудь в Зоину комнату. И вдруг, когда он уже потерял всякую надежду, занавеска приподнялась, в темной рамке окна появилось призрачно бледное Зоино лицо и Кольо услышал, как желанный голос произнес: «Спасибо за серенаду, спокойной ночи».

Занавеска тотчас же опустилась, но и этого было достаточно, чтобы преисполнить Кольо восторгом. Зоя смотрела на него из-за занавески, Зоя только притворялась спящей! На цыпочках в ночной сорочке она подошла к окну, долго слушала, но не решалась его окликнуть — может быть, надеялась, что он поиграет еще. Зачем она его мучила так долго, видно же, что ей он тоже не безразличен? Но ведь он сын этого жалкого Рачика, ходатая, составляющего прошения, и она стыдится признаться в своей любви. Вот в чем причина его мук, его несчастья, всех его унижений. О, если бы она знала, что сейчас происходит в его душе, если бы знала, как радостно бьется его сердце, переполненное любовью и благодарностью, какие мысли кипят в голове!..

Кольо хотел подбежать к окну, заговорить с ней, увидеть ее лицо, но, смущенный пожеланием спокойной ночи, не решился на это. Зоя хочет спать, не надо быть навязчивым. Пусть поймет, что он достаточно воспитан, а завтра — новое письмо, пламенное, глубокое, оно покажет ей еще раз, что за человек ее любит, как он страдает, какая великая радость горит в его сердце! Потому что отныне все будет хорошо и Зоя ответит на его любовь.

И Кольо направился домой, оборачиваясь на каждом шагу в надежде, что занавеска снова приподымется и Зоя выглянет из-за ее краешка. Торжествующий, обуреваемый множеством чувств, он добрался наконец до городского сада; переполненная любовью душа его была так возбуждена, так ликовала, что о сне не могло быть и речи.

Пробило двенадцать, а Кольо все еще расхаживал по пустынному темному саду со скрипкой под мышкой, ощущая, как «звучит» в нем каждая клеточка, как душа его, полная возвышенных и мужественных чувств к Зое, раскрывается и вбирает в себя душу любимой — как цветы вбирают лучи утреннего солнца…

«Я открою тебе чудеса, — в упоении шептал он, — ты не знаешь природы, не знаешь красоты, не знаешь, сколько вокруг прекрасного и скорбного!.. Все сущее либо живет в нашей душе, либо не живет вообще. Мещанские предрассудки убивают нас, фальшивой рассудочностью иссушают наше счастье… И мы из-за гнусных расчетов упускаем его навсегда. Зоя, ты только взгляни на все с духовной стороны…»

Песок поскрипывал под его энергичными шагами, все казалось чудесным, пьянящим сном. Вот он идет с Зоей, держит ее руку и рассказывает ей о лесе, как Нагель рассказывал своей Дагни. Кругом мрак, теплый и густой, словно бархат, и только стрекотание цикад тихо колышет его. Цветы спят. Есть ли что-нибудь на свете прекраснее спящего цветка? Какая-то большая звезда протянула к земле тонкие нити лучей, и эти сотканные из бриллиантов хрупкие нити ломаются, трепещут, и кажется, что звезда подает тебе таинственные знаки… Нет, наконец-то Зоя его поняла, наконец-то увидела, что он за человек! Завтра письмо, непременно. И чтобы каждая строчка нежно шептала, каждое слово жгло!

Вдоволь находившись и намечтавшись, Кольо в сладостном самозабвении отправился домой. Миновав Зоину улицу, он поднялся к маленькой площади — здесь была чешма. Кольо напился и хотел было идти дальше, как вдруг снизу, из улочки, по которой он только что шел и где жил доктор Янакиев, донесся отчаянный женский крик, а затем прогремели два револьверных выстрела. Кто-то бежал прямо к площади, и Кольо инстинктивно прижался к стене дома. Человек пронесся совсем рядом с ним, едва не задев" плечом гриф скрипки, которую Кольо держал под мышкой. Остановившись на секунду, человек огляделся, а затем, крупно шагая, исчез в темноте соседней улицы. Кольо узнал Анастасия Сирова. Следом за ним пробежали еще двое. Пораженный и испуганный, гимназист кинулся вниз по улице и первым увидел упавшего возле ворот врача…

Все произошло слишком неожиданно и обрушилось на счастливого Кольо зловещим знамением. Растерявшись, он имел неосторожность сказать собравшимся, что видел убийц. Правда, тотчас же сообразив, что совершил большую глупость, Кольо поспешил уйти, но роковые слова были уже произнесены, а некоторые из соседей доктора его знали. «Пусть делают что хотят, я вмешиваться в такие дела не стану», — утешал себя юноша, но страх, что завтра его могут вызвать в полицию, взял верх. «Начнут допрашивать, таскать по судам — очень надо! Кто-то убивает кого-то, а меня-то зачем втягивать в эти их дикости?» — негодовал он, пытаясь успокоиться. Но для его впечатлительной натуры это было нелегко — перед глазами все время стоял доктор. Выражение его лица и особенно взгляд наполняли юношу мистическим ужасом убийства и смерти. Мрачная фигура Анастасия, исчезающая в темноте, пронзительный крик служанки… Все это не давало ему покоя, не позволяло отдаться сладостным мечтам о Зое. В голове теснились вопросы, один тревожней другого. Что говорить, если его вызовут в полицию? Доносчиком и предателем он, разумеется, не станет. Будет молчать или лгать, что он видел только двоих, — то есть повторит то же, что он сказал людям, окружавшим раненого. Но самая мысль, что его вызовут в полицию, наполняла юношу отвращением и тоской. Почему Анастасий и те двое убили Янакиева? Несчастный доктор, какой ужас стоял в его глазах! О, какой ужас таится в душе человека!.. Никакие идеи, никакие теории не могут оправдать убийство. Навеки проклят Каин, он будет вечно несчастен. Террор — глупость. Люди убивают друг друга, потому что ослеплены дикими теориями. Когда-нибудь, встретив Анастасия, он скажет ему, что знает его страшную тайну, и укорит его. Ведь сказано: «Люди, возлюбите друг друга…» Вот почему он, Кольо Рачиков, никогда не станет адептом какого бы то ни было учения.