Читаем без скачивания Дядюшка Наполеон - Ирадж Пезешк-зод

— Асадолла, — заводил Дустали-хан, — у тебя не иначе как хмель в башке бродит…

— Моменто, моменто, понятно, что у такого безголового болвана, как ты, ему бродить негде, вот ты и скажи: будь ты на месте жениха, разве тебе не по вкусу пришлось бы, если бы к тебе пришли, оплатили расходы, отблагодарили бы, накормили-напоили да еще сказали, чтобы ты несколько раз с таким пупсиком в Сан-Франциско прокатился? Что же ты — отказался бы? Вот и выходит, неблагодарная ты тварь, что ты просто для дел…

В этот момент неожиданно возвысила голос Азиз ос-Салтане:

— Чтоб вы оба подохли, это что же получается: любимая моя доченька должна какого-то гиясабадского мужика ублажать?…

С помощью Шамсали-мирзы и дяди Полковник ее кое-как утихомирили, но Маш-Касем стоял на своем:

— Ну, что ни говори, а надо еще поглядеть, согласен гиясабадец или нет. Ведь всяко бывает: девушка, словно дите, непорочная, а у него, значит, нутро воротит.

— А бывает и наоборот, что у нее нутро воротит, — заметил Асадолла-мирза. — Так что я предлагаю сначала уладить одну половину дела, а уж потом браться за жениха. По-моему, ханум Азиз ос-Салтане должна поговорить с Гамар. Если та согласится, тогда снарядим Касема за его земляком.

После долгих споров и разговоров Азиз ос-Салтане отправилась к Гамар, которая вместе с моей сестричкой и Лейли играла в соседней комнате. Некоторое время она беседовала с дочерью наедине. Когда почтенная дама вновь вошла в гостиную, взгляды всех присутствующих устремились на нее:

— Ну как, ханум? Что она говорит?

— Бедняжка не в себе, — хмуро ответила Азиз ос-Салтане. — Все такой же вздор несет.

— Позвольте мне поговорить с нею, ханум, — выступил вперед Асадолла-мирза.

— Да ничего от нее не добьешься. Господи, пошли ты смерть несчастной матери! С тех пор, как случилась с ней эта беда, все ее мысли вроде как в расстройство пришли…

— Все же позовите ее сюда, я с ней побеседую.

Азиз ос-Салтане с минуту колебалась, но потом все-таки привела Гамар. На губах у дурочки блуждала легкая улыбка. Асадолла-мирза усадил ее рядом с собой, немного поболтал с ней о кукле, которую девушка прижимала к груди, а потом сказал:

— Детка, а для тебя хороший муж нашелся… Ты хочешь замуж выйти?

Толстуха, хоть и была придурковата, покраснела и потупилась:

— Нет, не люблю я… Я своего ребеночка люблю, красную распашонку ему свяжу.

— Да, дорогая, я ему тоже куплю красивую рубашечку. Но ведь у ребенка должен быть папа. Если у тебя мужа не будет, ребеночек твой плакать станет — детям отец нужен.

Гамар несколько мгновений с удивлением смотрела на него, потом сказала:

— Тогда ладно.

— Значит, будем к свадьбе готовиться? Красивое белое платье, фата…

— С померанцевым цветом! — закричала в восторге Гамар.

— Конечно, милая, с веночком из флёрдоранжа.

Минуту Гамар раздумывала, потом спросила:

— А где же мой муж?… Знаете, дядя Асадолла, я хочу мужа с густыми черными волосами, чтобы у моего ребеночка волосы тоже были черные и кудрявые.

Асадолла-мирза отвернулся и бросил на дядюшку горестный взгляд.

— Хорошо, детка, а теперь ступай, иди играть.

Когда Гамар вышла, Асадолла-мирза тихо сказал:

— Бедняжка, такая славная девочка!

Маш-Касем, который все это время молчал в углу, подал голос:

— Принуждать, значит, нельзя… Тут такое дело, принуждать не годится.

— Что такое, Маш-Касем, о чем ты?…

— Разве не слыхали — она сказала, чтоб у мужа черные густые кудри были.

— А что — у Практикана Гиясабади кудри не черные?

— Вот как перед богом, зачем врать?… Те два-три раза, что я этого своего земляка видел, у него шапка аж на уши надвинута была. А разок он ее снял случайно, вижу я, что на голове-то у него плешь. Макушка, значит, совсем голая, а вокруг, ежели отмыть как следует, может, несколько паршивых волосинок отыщется.

— Ну, а цвет-то волос какой — черный или нет?

— Зачем врать? Всех цветов попадаются. Два-три волоска седых, несколько — черных, а несколько рыжих от хны.

— О господи, пошли мне смерть! — заголосила Азиз ос-Салтане. — Мое дитятко испугается, когда такую голову на своей подушке увидит.

— Да, ханум, Практикан Гиясабади безусловно не Рудольфе Валентино[30]. Ничего, закажем ему парик, чтоб макушка не отсвечивала.

Маш-Касем покачал головой:

— На это он навряд ли пойдет… Гиясабадцы честь берегут.

— Моменто, а разве честь у них на макушке, поверх мозгов расположена?

— Зачем врать? До могилы-то… На макушке не на макушке, а настоящий мужчина чужой волос не наденет! Вот был у меня земляк…

— Ну ладно, ладно, проблему кудрей и локонов будем решать потом, а вот когда ты сможешь переговорить со своим гиясабадцем?

— Когда скажете… Да хоть завтра утром схожу.

Тут дядюшка Наполеон, который долго молчал, насупив брови, не утерпел, чтобы не вмешаться:

— Такого и дитя малое не придумает! Вы только послушайте, что он говорит: Маш-Касем потащится разыскивать да упрашивать этого гиясабадского молодчика — приходи, мол, женись на племяннице аги! Мыслимое ли это дело, Асадолла?…

— Не по телефону же свататься к этому Практикану!

Немедленно разгорелась новая дискуссия, и в конце концов дядя Полковник предложил:

— По-моему, лучше всего будет ханум Азиз ос-Салтане позвонить шефу уголовной полиции и сказать, что у нее в доме пропажа, но она, мол, не хочет давать делу официальный ход. Ей бы хотелось, чтобы он прислал какого-нибудь сотрудника и тот без лишнего шума опросил бы слуг и служанок. А потом пусть скажет, что, мол, может быть, он пошлет Практикана, тот уже был здесь в прошлом году… В этих делах надо по-хорошему. А когда он придет, сказать, что, к счастью, пропажа нашлась…

— А что будет, если шеф пришлет другого человека? Конечно, при условии, что он вообще согласится…

— Еще лучше! — засмеялся Асадолла. — Не думаю, чтобы среди тамошних служащих нашелся бы кто-нибудь непригляднее Практикана… Кого бы он ни прислал, мы его посватаем. То есть запрем дверь, как только он явится, и не выпустим отсюда, пока брачный договор не подпишет.

— Асадолла!!!

После долгих обсуждений на том и порешили.

На следующее утро в доме дяди Полковника царила необычайная суматоха. Велись тщательные приготовления к вечернему приему по случаю возвращения Пури, дядиного сына.

Было решено, что ближе к концу дня родственники на извозчиках отправятся на вокзал встречать Пури-джана. Я очень волновался. Бессердечный мальчишка, я возносил богу мольбы, чтобы он приостановил исцеление Пури. Как только мне представилась возможность, я выложил Лейли все свое беспокойство и тревогу. Бедняжка очень тихо повторила, что не может противиться воле отца, но, если ее решат отдать за Пури, она в ночь свадьбы покончит с собой. Эти слова ничуть не утешили меня, и я всячески напрягал мозг, пытаясь отыскать какой-то выход. К сожалению, моего единственного друга-приятеля Асадолла-мирзы тоже не было дома, и посочувствовать мне никто не мог.

От Маш-Касема я слышал, что Азиз ос-Салтане позвонила шефу полиции и взяла с него слово еще до полудня прислать к ней Практикана Гиясабади. Тогда же Маш-Касем сообщил мне, что решено пока не допускать встречи Гамар с Практиканом, чтобы потом, если удастся договориться о браке, можно было убедить его хоть на время надеть парик.

— Ведь всяко бывает, милок, но только нынче таких благородных людей, как гиясабадцы, нигде не найдешь. А хотя бы и тегеранцев взять — все одно, пусть у них по сто штук одежек разных, но чтоб на голову чужие волосы нацепить, как баба, навряд ли кто согласится.

— Маш-Касем, а какое отношение имеет парик к благородству и чести?

— Господи боже, да как же это ты, родимый, такой хороший умный мальчик, в медресе ходишь, а такое спрашиваешь?! Какое бесчестье хуже может быть, ежели мужчина, словно баба, парик на голову напялит? Да я собственными глазами раз видал… Приехали одни к нам в Гиясабад таазие[31] показывать. А в том таазие одна женщина из семьи имама, значит, от горя чадру с себя скидывает и волосы на голове рвет… Ну, и сказали, что для этого надо мужчину какого-нибудь и чтоб парик надел, двадцать суток по всему Гиясабаду ходили, охотника искали — никто не вызвался.

— Значит, ты считаешь, что Практикан Гиясабади откажется надеть парик?

— Ну, голубчик ты мой, зачем врать? До могилы-то! Он ведь уже несколько лет в Тегеране пробыл, ну нрав-то его мог и измениться. Может, понахватался от этих бесстыжих.

Так мы с Маш-Касемом беседовали в саду, как вдруг я увидел, что дядюшка Наполеон поспешно вышел из своих дверей и рысью двинулся к нашему дому. В недоумении я побежал следом за ним.

Дядюшка направился прямо к отцу в кабинет. Я подобрался к дверям.