Читаем без скачивания Шах и мат - Анастасия Шец

– Нет, я не смог…

– А почему?

Максим посмотрел на меня. Казалось, он хочет что-то сказать, но не в силах признать этого или просто произнести.

– Я не знаю.

– А я знаю. Задумайся…

– О чем? – Он удивленно вскинул брови.

– Может это потому, что ты добиваешься не того, чего хочешь на самом деле? И поэтому твой путь такой долгий? – Хихикнув, я сдула с лица прядки волос и удовлетворенно потянулась, чувствуя, как медленно отступает сонливость и как все проще становится размышлять.

Да… Лежать так – не лучший способ отдохнуть, но почему-то именно сейчас, даже на почти трезвую и адекватную голову, мне нравилось находиться здесь и чувствовать, что мне никто и ничто не угрожает. И что Максим, вопреки всему, расслаблен, улыбается, слушает… Кто бы знал, что в мои шестнадцать это станет радостью?

– Может быть, ты и права. Но я чувствую, что я почти у цели. Значит, я все же добиваюсь того, чего хочу на самом деле.

– Или… нет?

– Прекрати. – Максим цокнул языком. – От подобных размышлений никому еще лучше не становилось.

– И хуже тоже, да?

– Да.

Он согласился разительно быстро, а затем, совсем незаметно скользнув рукой по влажной траве, коснулся моей ладони и сжал ее. Казалось, этим жестом Максим извиняется за все, что заставил меня испытать и перенести. Будто действительно понял, что его поведение все это время было ненормальным, диким, зверским.

– Максим…

– А?

В груди теплилось все то же странное и необъятное чувство. Именно оно давило и заставляло метаться еще тогда, до того переломного момента, когда он меня поцеловал. Оно снова разгорелось, и… Я снова ощутила надежду.

– Давай прекратим… это все? Давай снова дружить?

Казалось, слово «прекратим» было особым переключателем. Все изменилось.

– Ты хочешь со мной дружить? – Максим крепко, слишком крепко сжал мою руку и оскалился, а затем поджал губы и непроницаемо глянул в небо. – Это никогда не прекратится и не изменится. А для тебя теперь точно… Знаешь что?

Его ухмылка пугала. Я терялась и не знала, чего ожидать.

– Ну… Что же, скажи мне.

– Все, что было в «Плазе», никогда не сотрется из памяти. Оно останется навсегда. В твоей голове, в моей. В памяти одноклассников. На пленке моей видеокамеры… Ты такая же, как и я. Ты наркоманка, совсем скоро тебе будет нужно еще… Я же знаю. Я прошел это. – Максим поднялся, отрывисто, едко смеясь, и продолжил: – Я знаю, что будет потом. Я добился своего. Ты такая же. Такая же, понимаешь? Теперь мы в одной лодке, Мальвина.

– Зачем тебе это? Зачем тебе нужна я такая?

– Это больная любовь, Мальвина. Нездоровые чувства.

25

Максиму не нужна была дружба, не нужен был никто. Казалось, он окончательно свихнулся со своими больными чувствами и не хочет ничего, кроме как…

– Мы в одной лодке, Мальвина. – Снова и снова эти слова нарушали нежную тишину полей. – В одной лодке, в одной… Наконец мы в одной лодке.

То, что приходилось слышать это постоянно, пугало меня. Возникало лишь одно желание, одна мысль – закрыться где-то, убежать подальше, завернуться в кокон одеяла, только бы не слышать. Его слова ввергали меня в панику. В таком уязвимом, одурманенном состоянии мне было то хорошо и эйфорично, то отвратительно, и я погрязала в панике из-за любого маленького слова. Это было страшно; я понимала, что не хочу увязнуть с ним в этом. Испытывать такое снова. Я не хочу умирать.

– Вместе, в одной лодке, ты понимаешь? Тебе больше не уйти от меня. – Максим стискивал мою руку, настойчиво гладил пальцы и улыбался с закрытыми глазами. – Твои пальцы такие же тонкие, как и раньше… Как и в детстве. Ты совсем не растешь?

– Мы… Не в одной лодке. – Я не хотела опять говорить о детстве. – Когда мы вернемся, я попрошу Лешку отвезти меня домой. Мы с ним, несмотря на то, что было давно, хорошо общаемся. Мы встречались в его клубе и… Знаешь, он мне кое-что рассказал. Мы не в одной лодке. Я уеду домой сейчас же, ты больше ничего не сможешь сделать. Я не буду выходить на контакт. Я снова перееду, и мне плевать, что это будет побег, я…

– Ты никуда от меня не денешься. – Максим перевел на меня затуманенный, чудовищный и о многом говорящий взгляд. – Ты еще не поняла, что все они – фигуры на моем поле? Ты осталась одна…

Он толкнул меня в плечо, заставляя откинуться назад.

– Ты осталась одна на своем поле. Никто тебе не поможет. Ни мой драгоценный братец, ни Алена, ни Никита, ни мама, ни бабушка, ни отчим… Никто. Ты осталась одна среди крупных фигур. Ты в западне, из которой тебе никогда не выбраться. Любой ход, любой шаг влево, вправо, и ты – труп, валяющийся на моей половине шахматной доски.

Его безумные аналогии ошарашивали и внушали непреодолимый страх – будто стеклянные ядовитые пауки, будто покрытые шипами розы, ранящие кожу. Все тело сковало. Я, распахнув глаза, молча смотрела на Максима и не верила своим ушам. Не хотела верить. Руки дрожали, губы судорожно хватали воздух. Я была здесь, на его территории, в окружении его людей… И все это время думала, что одержу победу благодаря не численному преимуществу, а уму. Но оказалось не так. Признавать свое поражение не хотелось, ведь столько сил, столько боли и слез было оставлено на пути к победе в этой затянувшейся на несколько лет партии.

– Я возвращаюсь.

– Мы возвращаемся вместе. – Он поднялся и небрежно дернул меня на себя, хватая в этот раз за запястье. – Мы проведем на даче много времени. И ты будешь делать все то, что я захочу. Все, чего бы я ни пожелал… Хочешь узнать почему?

Я поджала губы и опустила голову. Трава больше не казалась чем-то удивительно приятным, легко касающимся кожи. Теперь она хлестала и мешала идти; в ней путались ноги. Весь мир, как по щелчку пальцев, поменял облик. Неужели даже это подвластно ему? Или в этом виноваты наркотики? Мы шли медленно, будто специально растягивая время, проведенное наедине. Максим постоянно косился на меня и улыбался так, словно в него вселился какой-то бес.

– Я скажу тебе, почему. Все то, что мы снимали, тут же окажется в сети… Об этом узнает вся твоя семья. Весь мир. Это будет нескончаемым позором для тебя. И в этот раз отвернется не какая-то девчонка-подружка, а все… Даже я. – Его лицо озарила фальшивая улыбка, настолько едкая, что я удивлялась,