Читаем без скачивания Король на краю света - Артур Филлипс

— Сейчас это не проблема. И я хочу вам кое-что сказать: вы можете называть меня Джеффри. Это мое настоящее имя.

— В Англии вы не Дэвид Леверет?

Беллок рассмеялся.

— Нет. Иногда у людей бывает много имен, верно? А теперь, пожалуйста, расскажите мне все, Мэтью, друг мой: Яков действительно поправился?

— Так и есть. В последний раз я видел его за шахматным столом. Он был самим собой. Играл моим старым турецким набором. Очищенным, конечно. Он был щедр в своей благодарности. Он хороший и добрый король.

— И вы уверены, что он заслужил лечение?

— Разве я не рассказал той женщине в Эдинбурге все? — спросил Тэтчер со всей искренностью, но Беллок принял его тон за раздраженное сопротивление, распространенный симптом у агентов, возвращающихся домой, освободившихся от заговоров. Их снова и снова просят рассказывать о содеянном, в то время как им хочется лишь насладиться своим возвращением, найти бабу, поговорить, не боясь ошибиться, потратить на выпивку и любовь все деньги, которые им наконец-то заплатят.

— Скажите еще раз. Иногда в пересказе появляется какая-то деталь. Он знал, что умрет?

— Он говорил со мной по-персидски. Он сказал, что беспомощен.

— По-персидски? Он говорил на языке магометан? Магометанский король Англии: к такому результату я не был готов. Пожалуйста, будьте со мной сейчас серьезны, доктор. Он, несомненно, знал, что умирает?

— Я сказал ей, вашей женщине, что изначально…

— Вы бы на его месте подумали, что умираете.

— Да. Я бы так и сделал. Никаких сомнений.

— И если врач сказал вам, что вы умираете…

— Врач так ему и сказал. Он мне это повторил. Он был уверен. Потому что это не было уловкой. Король умирал, Джеффри, и он знал это. Яков проявил храбрость.

— Он вам нравится. Ну ладно. Когда он понял, что умирает, что он сделал? Он перекрестился? Попросил о возможности исповедаться в своих грехах на латыни?

— Я сказал ей! Он не сделал ничего такого. Он страдал. Он кивнул мне, показывая, что понял мои слова. Что он обречен. И помолился.

— Кто еще был с вами в комнате в тот момент?

— Никто. Позже — мистер Николсон. Затем королева. Потом появились лакеи, пажи и стражники. Вернулся доктор Крейг, католический священник Фойл, протестантский священник Споттисвуд, испанский посол, французский фаворит короля. Но все они пришли позже. Мы с ним были одни. Полностью. А, еще собака.

— Скажите мне, когда вы точно узнали наш ответ.

— Я был уверен почти сразу. Яков отказался от священника. Я предложил привести одного, но он отказался. Он сказал: «Только верою». Я распознал эту фразу как доказательство. Вы научили меня. Доктор Ди научил меня. Яков так сказал, зная, что он наверняка умрет. «Только верою».

Беллок с трудом мог поверить в точность результата, в кристальное совершенство своей секретной работы. Он придумал это на сцене, и теперь все было исполнено идеально для восхищенной аудитории из одного человека. Он перенес королевство в безопасное место с помощью рычага-сюжета. Не будет ни войны, чтобы предотвратить приход Якова, ни гражданской войны по его прибытии, ни инквизиций и поджогов, ни убийств на улицах. Все это сделал Беллок.

Правда, это могло бы принести больше удовлетворения, окажись Яков католиком, и Эззедину пришлось бы прикончить его, отказать в лечении, но они добыли ясность, Джефф Беллок выследил и поймал ее. Роберт Бил умер, ожидая ясности, поэтому Джефф передаст ее Роберту Сесилу и джентльменам, которые любили Била и доверяли ему. Их тайные армии отступят; воображаемые битвы и кровопролитие никогда не произойдут; Англия в безопасности, потому что Джефф доказал, что она в безопасности, и теперь Джефф объявит о ее безопасности.

Он заговорил быстрее, ощущая, как ускоряется пульс, и стал расправляться с возможными ошибками по очереди.

— Вы были наедине? Никого другого, кому могли бы предназначаться эти слова?

— Никого. Ни слуг, ни лакеев. И он говорил так тихо, что его бы не услышали и с другой стороны кровати. Он прошептал эту истину на ухо мне одному.

— И будучи уверенным в том, что умирает?

— Я снова говорю вам, что он умер бы в ту ночь без лекарства. И его тело знало это.

Беллок моргнул. Он медленно провел огромными ручищами по бедрам и коленям в каком-то порыве удовольствия; он не мог сохранять неподвижность.

— Вы привели помазанного короля на край утеса, и он продемонстрировал нам свою сокровенную суть. Боже мой, доктор, что вы наделали.

— Что я наделал?

— Вы предотвратили войну, Мэтью. Вы. Вы! Вы обеспечили мир в стране. Вы! Мир еще не видел более успешного сценария разведывательной операции. Вы спасли этим больше жизней, чем за все годы исцеления. Дети, женщины, мужчины. Это вы их спасли!

— В самом деле? — Тэтчер казался не застенчивым или сомневающимся, а удивленным. Он отвернулся, чтобы погреть руки у огня. — А вам сейчас ничего не угрожает, мистер Джеффри? Если он протестант, тогда он будет вашим королем. Разве он не будет искать тех, кто виновен в смерти его матери?

— Он вполне может, — Джефф пожал плечами. — И если он захочет отомстить, я вполне могу оказаться в верхней части его списка. Но я думаю, что Яков способен закрыть на это глаза. Английский трон, с его точки зрения, стоил того.

Мэтью Тэтчер больше не слушал, только вспоминал мизансцену, запахи и панику, которую испытал. Если бы все случилось немного иначе в тот миг лихорадочного страха, когда люди становятся детьми, от ужаса забывая все, чему научились на протяжении долгой жизни, когда от растущей боли они выкрикивают всевозможные волшебные слова или жалобные мольбы, по их мнению, способные поторопить Бога с их спасением; если бы в тот момент страдающий молодой человек Яков Стюарт попросил католического священника или перекрестился, не задумываясь, словно отдернув руку от пламени, тогда Тэтчер изобразил бы невежество и поражение, неподдельный стыд и отчаяние, и накормил его новой порцией зеленого яда, замаскированного под лекарство, оказавшееся бессильным. Шотландец, наконец проявивший свой католицизм (пусть даже кратковременный и мимолетный), умер бы от руки Тэтчера, медленно отравленный в шахматных партиях, которые король как будто выиграл, и все тот же убийца сдержал бы собственную руку, не дал ему белое лекарство. Убийца Эззедин, проклятый Тэтчер: оба были бы отправлены обратно в Константинополь, чтобы жить, все их долги были бы погашены, медицинская работа завершена — Яков мертв, Морсби умирает, Елизавета умирает. До чего же великий, одаренный целитель!

Возможно, думал он сейчас, глядя на пляшущий огонь в кухонном очаге Морсби, годы подарили бы ему некое