Читаем без скачивания Седьмая жертва - Александра Маринина

Стоп, не надо поспешных выводов, посмотрим, что мы имеем. Надежда Старостенко, бывшая балерина, ныне опустившаяся пьяница. Какой у нее грех, за который ее мог бы наказать Шутник? Вероятно, похотливость. Сведения, добытые Сережей Зарубиным, говорят об этом достаточно красноречиво. Геннадий Лукин. Трижды судимый за хулиганство и грабежи. Таких грехов в списке нет.

Не алчность же сюда приплетать… Нет, конечно, совершенные им преступления свидетельствовали не о корыстолюбии, а скорее о глупости и вспыльчивости, когда бьешь по морде первого, кто под руку попадается, и хватаешь то, что плохо лежит. Какой же грех у Лишая?

Настя вскочила с кресла и снова включила компьютер. Найдя сведения об убийстве Лукина, пробежала их глазами. Перед смертью плотно поужинал. А вот и перечень блюд, составленный на глазок Сережей Зарубиным после посещения ресторана, в котором за тридцать минут до гибели поужинал Лукин. Да, плотно поужинал – это мягко сказано. Если бы речь шла не о покойнике, можно было бы сказать «обожрался». Похоже, грех Лукина – это чревоугодие. Но с натяжкой, с большой натяжкой… Разве про бомжа, подбирающего объедки на помойках, повернется, язык сказать, что он чревоугодник? Бред! Он постоянно недоедает.

А вот убийца явно спровоцировал его, дал денег, повел в ресторан, сказал:

«Ешь, чего душа пожелает». Душа Лукина пожелала многого, но это ведь от голода, а не от обжорства. Значит, Шутник не наказывал беднягу Лишая, а всего лишь использовал его для демонстрации той картинки, которая ему была нужна. Ну и мразь! Был бы честным психом, возомнившим себя палачом и учителем человечества, еще бы ладно. Но действовать так цинично…

Что дальше? Валентин Казарян. Если верить тому, что про него рассказала бывшая жена, здесь речь идет о грехе гордыни.

Серафима Антоновна? Грех алчности.

Что же остается? Леность, гнев и зависть. Как минимум еще три жертвы, каждая из которых будет демонстрировать один из этих грехов. И ее, Настина, задача сейчас постараться понять, как и где он будет искать тех людей, смертью которых продемонстрирует наказание за эти грехи. Как и где Шутник будет решать задачу поисков ленивого, гневливого и завистливого?

Но тут есть еще один момент: он использовал символ Босха, чтобы подсказать Насте, в чем состоит его замысел. Он видел этот фильм и использовал его идею. Остается вопрос: зачем? Зачем он это делает? Увидел фильм, понял, что идея ему близка, решил осуществить ее в собственном исполнении и на территории России. До этого места все логично, хотя и попахивает психопатологией. Но зачем он оставляет рыбку с пупсиком? Ведь именно благодаря этому символу Настя обратила внимание на кассету с фильмом.

Если бы не он, Настя никогда, вероятно, не сопоставила бы характеристики убитых с перечнем семи смертных грехов. Он подсказал ей. Зачем?

Ответ пришел сам собой и был настолько ошарашивающим, что верить в него не хотелось. Шутник запугивал ее. Его слова о том, что он приближается, – не пустой звук. Будет еще два убийства, за гнев и зависть, а потом он убьет ее саму. За леность. Ведь она сама, идиотка, сказала об этом своем недостатке в прямом эфире. Конечно, в Библии имелся в виду совсем другой грех, грех безделья, а уж бездельницей-то Настю Каменскую никто назвать не сможет, но она ленива, этого не отнять, а Шутник уже показал, что не намерен твердо придерживаться духа Библии, ему вполне достаточно буквы. Ведь Геннадий Лукин не был чревоугодником, а умер именно из-за этого, вернее, для того, чтобы продемонстрировать этот грех.

Осталось всего три убийства, два из которых Настя увидит. А третье – уже нет.

Ей стало настолько жутко, что она вскочила и включила в квартире все освещение, даже в ванной и в туалете. Почему-то казалось, что, если будет много света, страх уйдет. Хоть бы Лешка скорей приехал, но он сегодня задержится, еще с утра предупредил. «Надо посмотреть фильм, – сказала она себе, – это меня отвлечет. И потом, в нем может оказаться еще какая-нибудь подсказка».

Настя вставила кассету в видеомагнитофон и устроилась в кресле, закутавшись теплым клетчатым пледом. Фильм «Семь» произвел на нее странное впечатление, наверное, оттого, что она никак не могла отстраниться от собственной жизни, и смотреть его просто как художественное произведение.

Что бы ни происходило на экране, она примеряла это к преступлениям Шутника и к действиям своим и своих коллег. Финал картины ударил ее как обухом по голове: последней жертвой маньяка стал он сам. Он собственными действиями умышленно спровоцировал полицейского, убив его молодую беременную жену: убей меня, говорил он, потому что мой грех – зависть, я завидовал тебе и той жизни, которой ты живешь. Что ж, если в кино седьмой жертвой стал не посторонний человек, а лицо, «включенное» в ситуацию, то вполне логично, что в цепи преступлений Шутника седьмой жертвой тоже станет не кто-то с улицы, случайно найденный убийцей, как, например, тот же Лишай, а человек «включенный». Кто включен в процесс поиска убийцы? Сам убийца и оперативники. Вариант убийцы обыгран в кинофильме. В жизни же роль седьмой жертвы уготована кому-то из работников милиции. Кому-то… Нечего делать вид, что это ее не касается. Не кому-то, а ей, Насте.

Все сходится. Шутник объяснил свою позицию предельно ясно.

Глава 16

Этому нет конца. И не будет. Сколько еще я смогу прожить с чувством вины?

Врач старается изо всех сил, он занимается со мной каждый день по два часа, я киваю ему в ответ, выдавливаю из себя некое подобие улыбки и делаю вид, что внимаю его уговорам. Но я ему не верю. Я не верю, что можно жить так, как живу я. Я не верю, что можно смириться с тем, что случилось.

Они считают меня сумасшедшей. А все из-за чего? Из-за того, что я хотела убить себя. Я хотела уйти из жизни тихо, незаметно, потому что не могла больше справляться со своей виной. Меня спасли. Зачем? Разве я их просила?

Зачем они это сделали? А теперь они считают меня сумасшедшей. Врач долго объяснял мне, что у здорового человека сильно развит инстинкт самосохранения, который заставляет человека выживать во что бы то ни стало.

Если этот инстинкт умолкает, значит, человек болен. О господи, разве они могут меня понять? При чем тут инстинкт самосохранения? Любой человек стремится облегчить собственные страдания, избавиться от боли. Разве это ненормально? Я не могу больше выносить эту боль. А они заставляют меня терпеть. Жить и терпеть. Почему я должна? Зачем?

Я ничего не слышу, кроме крика: «Чей ребенок?!!!» Почему Я не услышала, как мой сын зовет на помощь? Как ты, Господи, допустил, чтобы я не услышала его голосок? Почему ты закрыл мне уши и отвел глаза? Я силюсь вспомнить, я зажмуриваюсь и вызываю в памяти тот страшный день, тот солнечный красивый день на южном берегу Испании. Мы с сынишкой приехали туда на две недели, муж отправил нас одних, он должен был прилететь через пять дней. Я словно оказалась в другом мире, сказочном и великолепном, не правдоподобном и ошеломляющем. Я впервые отдыхала за границей, до этого я ничего не видела, кроме шести дачных соток, грязной подмосковной речки и, когда везло, Черного моря, мутного и облепляющего тело окурками и яблочными огрызками, или ледяного и кишащего медузами.

Замуж я вышла совсем молоденькой, польстилась на деньги и импозантную внешность. У своего мужа я была четвертой женой, меня все отговаривали, предупреждали, что ничего хорошего из этого брака не выйдет, но я никого не слушала, мне казалось, что я уже достаточно взрослая и умная, чтобы разбираться в жизни. Ухаживание было коротким и стремительным, цветы – охапками, шампанское – литрами, украшения – горстями. Конечно, муж сделал все возможное, чтобы брак зарегистрировали в течение недели. Он немедленно заставил меня уйти с работы и посадил дома. Почти сразу я забеременела, муж порхал надо мной, крыльями размахивал, витамины, надзор врачей, режим, диета, прогулки. Потом родился ребенок. Сын.

Из дому я почти не выходила. Для хозяйства муж нанял домработницу, она делала покупки, стирала, готовила, убиралась в нашей огромной квартире.

Иногда мне велели одеться, сделать прическу, нацепить украшения. Меня выводили в свет. На приемы или на банкеты по случаю завершения переговоров.

Меня брали примерно так же, как берут с собой золотой портсигар. Мне казалось, что меня надевали, как надевают перед выходом парадный костюм или дорогие часы. Мужчины обращали на меня внимание, но мне строго запрещалось не то что кокетничать, а даже разговаривать с ними, если, – конечно, это не была общая беседа нескольких человек. В общей беседе мне участвовать разрешалось. Однажды я позволила себе потанцевать с кем-то, после чего муж учинил мне жуткий скандал. Нет, он не ревновал, он и мысли не мог допустить, что я променяю его на кого-то другого. Но для него важно было, чтобы никто – понимаете, никто! – не мог подумать, что я флиртую. Он считал, что это бросает на него тень и делает в глазах окружающих чуть ли не рогоносцем.