Читаем без скачивания Волшебник - Колм Тойбин

– Думаю, не стоит упоминать о бассейне журналисту из «Лайфа», который скоро сюда прибудет. Советую вам вести себя благоразумнее.

Томас бросил на Одена испепеляющий взгляд.

– А что не так с бассейном? – спросила Элизабет.

– Нормальный бассейн, – ответил Томас. – Гордость принстонских властей.

Он с вызовом смотрел на Одена.

– Мы с Магомедом, – сказал Оден, показав на Ишервуда, – обсуждали кое-что в поезде, и мне захотелось уточнить. Мы считаем, есть три значительных немецких писателя: Музиль, Дёблин и наш хозяин. Они дружат?

– Нет, – ответила Эрика. – Они все очень разные.

– Значит, враждуют? – спросил Оден.

Томас был уверен, что над ним смеются. Он уставился в одну точку, разглядывая сад.

– Мы просто интересуемся, – сказал Ишервуд.

– Когда у моего мужа на лице появляется такое выражение, – сказала Катя, – это уже не важно.

– Мы виделись с Михаэлем в Лондоне, – перебил Клаус. – Он проникся сильной неприязнью к Гитлеру. Настоящей личной неприязнью.

– Неужели совсем плохи дела? – спросил Оден.

– Личной? – добавил Ишервуд, взглянув на Одена в поисках поддержки.

– Да, – ответил Клаус. – Он с детства обещал себе, что при первой возможности удерет в Америку, чтобы быть подальше от отца, а теперь, из-за Гитлера, когда он наконец туда добрался, отец оказался там раньше. И будет встречать его в порту.

И Клаус захихикал.

Томас чуть не заявил во всеуслышание, что оплатил проезд не только Михаэлю, но и его невесте, а также выхлопотал им визы. Вместо этого он с каменным выражением лица посмотрел через стол на жену, которая возвела очи горе, когда Клаус начал очередную историю.

После обеда, пока они ждали репортера и фотографа, Ишервуд подошел к нему и заговорил по-немецки. Некоторое время Томас прислушивался, в конце концов заключив, что способ Ишервуда говорить по-немецки может пригодиться изучающему английский. Тот просто подставлял в английское предложение немецкие слова, произнося их со страдальческим видом. Несмотря на его низкорослость, Ишервуда было сложно обвинить в недостатке самоуверенности.

Томасу пришло в голову, что с 1933 года ему нечасто приходилось кому-то грубить. Одной из мук, уготованных изгнаннику, была необходимость все время улыбаться и стараться пореже открывать рот. Однако сейчас он не видел повода не нагрубить. Томас был у себя дома, а в манере этого маленького англичанина было нечто столь оскорбительное, что смолчать было решительно невозможно.

– Боюсь, я вас не расслышал, – сказал Томас по-немецки.

– О, у вас проблемы со слухом? – спросил Ишервуд.

– Ни в коей мере.

Он говорил медленно, чтобы Ишервуд расслышал каждое слово.

– Не могли бы вы вместе с вашим другом, или моим зятем, называйте как хотите, показать себя с лучшей стороны, когда появятся репортер и фотограф? Вы способны сделать над собой усилие и некоторое время вести себя как нормальные люди?

Ишервуд выглядел удивленным.

– Вы меня поняли? – спросил Томас по-английски. И легонько ткнул Ишервуда в грудь.

Лицо Ишервуда помрачнело; он быстро отошел и принялся болтать с Элизабет.

Томаса изумило, как поменялось поведение Ишервуда и Одена, когда прибыли репортер и фотограф. Никаких шуток и ухмылок. Они расправили плечи, и даже их пиджаки уже не казались такими мятыми, а галстуки – такими кричащими. Когда их пригласили для общей фотографии, Томас увидел, что эти двое привыкли к фотосъемке и им это нравится. Известность делала их более уравновешенными и услужливыми, менее ехидными.

Журнал хотел семейное фото. Они по очереди позировали фотографу, Оден и Эрика изображая молодых супругов, Клаус и Эрика – нежных сына и дочь, Томас и Катя – идеальных родителей.

Фотограф попросил их пошутить, и они подчинились. Затем велел Томасу, отцу семейства, встать в центре, таким образом, что справа на диване расположились трое, включая Ишервуда, а слева тоже трое на низких табуретах. Много снимков было сделано, и всякий раз их просили держаться расслабленно и естественно.

Когда репортер спросил, какое отношение Ишервуд имеет к их семье, Эрика буркнула, что он их сутенер.

В кабинете они снимали письменный стол Томаса, поглядывая на картину Гофмана, но спросить не решились. Едва ли подобная картина вписывалась в образ стабильности и гармонии, который желал создать Томас. Вместо нее фотограф снял коллекцию его граммофонных пластинок, его трости, медали и награды.

Томас дал понять репортеру, пока фотограф слушал и делал снимки, что хочет получить американское гражданство. Он говорил, как ему нравится Принстон и как часто он бывает в Нью-Йорке с женой и дочерью на концертах классической музыки. Он с энтузиазмом вещал о литературных вечерах, которые они устраивают в Принстоне, подчеркивал свою любовь к порядку и насущную необходимость проводить каждое утро за письменным столом в кабинете.

Томас не стал возражать, когда репортер назвал его самым значительным антифашистским писателем и оратором в мире, но подчеркнул, что в Америке ищет покоя, не забывая, однако, о долге, особенно сейчас, когда столько его соотечественников пребывают в опасности, и о том, как много поставлено на карту. Томас особо подчеркнул, что не хочет вовлечения в политическую борьбу. Его задача – воздерживаться от разнообразных споров, чтобы сосредоточиться на главной дискуссии о свободе и демократии. И это единственная дискуссия, в которую стоит вступать.

Томас был рад, когда все закончилось, и с облегчением закрыл за гостями двери кабинета. Он не хотел, чтобы Клаус с приятелями услышали то, что звучало высокопарно и самодовольно даже для его собственных ушей. Однако он знал, что статью прочтут в Вашингтоне, равно как в Принстоне и Нью-Йорке, и хотел, чтобы там его воспринимали всерьез.

Ему пришлась по душе вдумчивость корреспондента. Это было таким облегчением – беседовать с человеком, который каждую минуту не язвил и не насмешничал, как Оден, поддерживаемый своим дружком Ишервудом, не капризничал и не раздражался, как его сын. Это напомнило Томасу его беседы с принстонскими студентами – многие из молодых людей отличались глубокомыслием, и все как один относились к нему с почтением. Во время интервью Томас успел забыть, что следует быть начеку. Вопросы были простыми и без подвоха. Оказалось, представить его американскому потребителю без лишней шумихи не так уж сложно.

Когда он вернулся в гостиную, там уже не было Кати с Элизабет. Клаус, Эрика, Оден и Ишервуд о чем-то горячо спорили, но, увидев его вместе с фотографом и репортером, принялись безудержно хохотать. Скорей бы эти двое англичан вернулись в Нью-Йорк, подумал Томас.

Однако им пришлось дождаться отъезда журналистов, которым было сказано, что примерный муж Оден остается в Принстоне с женой, в то время как Ишервуд просто гость. У журналистов должно было создаться впечатление, что счастливая семья собиралась отужинать,