Читаем без скачивания Волшебник - Колм Тойбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между выступлениями Томас наслаждался августовским солнцем на пляже в голландском Нордвейке, любуясь продолжительными отливами на мелководье и трудясь над вступлением к новому переводу «Анны Карениной». Сейчас, когда он жил в роскошном отеле в шведском Сальтшёбадене, единственное, что его угнетало, – это холодный ветер, налетавший с моря после заката.
Вчера вечером за ужином они с Катей обсуждали возможность переезда в Лос-Анджелес вместе с Эрикой. Зима в Принстоне была слишком суровой, к тому же там они чувствовали себя отрезанными от мира.
– Невозможно вообразить место, более отрезанное от мира, чем Лос-Анджелес! – воскликнула Эрика.
– Нам там понравилось, – сказала Катя. – Я мечтаю гулять по утрам и любоваться солнечным светом. К тому же там много иностранцев, и мы не будем выделяться на общем фоне. В Принстоне люди иногда смотрят на меня так, словно я угрожаю американскому образу жизни.
– Вы действительно хотите переехать поближе к немецким писателям и композиторам? – спросила Эрика. – Там живет Брехт. Ты же ненавидишь Брехта.
– Надеюсь, у меня будет дом с достаточно высокими стенами, чтобы держать Брехта на расстоянии, – ответил Томас. – Но я не возражал бы иногда слышать немецкую речь.
Август близился к концу. Они не верили, что война неизбежна, однако пристально следили за новостями. После завтрака в номере спускались в вестибюль и ждали заграничных газет. Чтобы разобрать заголовки французских, приходилось попотеть. Британские газеты опаздывали на несколько дней, но и в них не было ничего, что предвещало бы скорую войну.
– Тем не менее кризис налицо, – говорила Эрика. – Читайте внимательнее. Это и называется кризис.
– Кризис продолжается с тридцать третьего года, – заметила Катя.
Как обычно, Томас писал по утрам, затем наслаждался долгим обедом с Катей и Эрикой, а после шел на пляж.
Когда Катя вошла к нему в номер и сказала, что объявили войну, Томас ей не поверил. Он позвонил своему издателю Берманну, который находился в Стокгольме. Тот подтвердил слова Кати. Вошла Эрика.
– Мы должны возвращаться в Америку, – сказала она.
Томас понимал: совсем скоро Швеция может стать для них ловушкой.
Он составил на бланке отеля телеграмму Агнес Мейер, прося ему позвонить. Он также решил телеграфировать Кнопфам в Нью-Йорк. Телефон портье не отвечал, и Эрика вызвалась сама отнести телеграммы на стойку и дождаться отправки.
Затем Томас перезвонил Берманну, попросив, чтобы тот связался со шведским посольством, которое обеспечит Томасу Манну срочную эвакуацию.
Он начал паниковать спустя несколько часов, когда портье сообщил, что его телеграммы вместе с пачкой других еще ожидают отправки, в то время как Эрику заверили, что телеграммы уже ушли. Тогда Томас попытался дозвониться до Вашингтона, но портье сказал, что международные линии недоступны.
Несколько раз он спускался в вестибюль, настаивая на том, что его телеграммы следует отправить в первую очередь. Вскоре у конторки портье собралась толпа постояльцев, требуя внимания. Рядом с портье стоял администратор, раздавая указания и прикрывая звонок рукой, чтобы никто из постояльцев не мог им воспользоваться. Томас видел, как носильщики с озабоченным видом выносили чемоданы к стоящим у входа автомобилям.
Несмотря на то, что творилось у стойки, остальные службы отеля продолжали работать исправно, словно ничего не происходило. Еду подавали вовремя. Оркестр исполнил перед ужином легкие вальсы и цыганские мелодии, а после ужина играл романтическую музыку.
На следующее утро завтрак подали в номер в назначенное время, яйца были приготовлены, как он просил, кофе свежесварен, салфетка хрустела, официант осторожно поставил поднос на столик у окна, чтобы Томас мог за завтраком любоваться солончаками, и поклонился. Форма на нем сидела безупречно, двигался он неторопливо и вальяжно, а его светлые волосы сияли в солнечном свете.
В ожидании новостей они продолжали обедать и ужинать за тем же столиком у окна подальше от оркестра. Перед тем как спуститься к обеду, Томас с Катей обсуждали у него в номере, какие еще звонки сделать, какие телеграммы отослать. Катя нашла носильщика, который знал немецкий и согласился переводить ей шведские газеты.
– Эта война затронет всех, – сказала она. – Ни один человек в Европе больше не может чувствовать себя в безопасности.
Томас спрашивал себя, обвиняют ли его Катя с Эрикой за то, что взял их в эту поездку. Обманчивая стабильность ввела его в заблуждение. А ведь Томас сам предупреждал о намерениях Гитлера, но, несмотря на знаки, грядущей войны не разглядел. Пока он прогуливался, читал, выпивал перед обедом с Катей и Эрикой, люди в форме с картами на столах и смертью во взоре замышляли вторжение. В их замыслах не было ничего тайного, они не раз заявляли о них вслух – настолько открыто, что Томас не верил в их искренность.
Если им удастся вернуться в Принстон, он использует все связи, чтобы перевезти остальных членов семьи через Атлантику. А о том, как, где и на что они будут жить, он подумает после того, как они доберутся до дома.
Томас поговорил по телефону с дипломатом, которого нашел Берманн. Его заверили, что при первой возможности их вывезут из Швеции. Он должен быть готов вылететь по первому зову.
Катя с Эрикой не отходили от телефона. У них были американские визы; все, что требовалось, – это самолет из Мальмё и места на пароходе, вероятно, из Саутгемптона.
С делано невозмутимым видом Томас стоял неподалеку от конторки портье в ожидании звонка или телеграммы, стараясь не выказывать паники.
Сидя за столом с Эрикой, Томас начал замечать, что ее настроение улучшилось; Эрику возбуждали открывающиеся возможности. Они с Катей все больше молчали, а Эрика, у которой был британский паспорт, взахлеб рассуждала о том, что может пригодиться в Лондоне, занимаясь пропагандой и журналистикой.
– Я могла бы вступить в британскую армию, – сказала она.
– Не думаю, что можно вот так взять и вступить в британскую армию, – возразила Катя.
– Идет война. Я уверена, это не составит труда.
– И что ты будешь там делать? – спросил Томас.
– Я могла бы заняться информацией и дезинформацией, – ответила Эрика.
Томасу пришло в голову, что до сих пор будущее Эрики представлялось ей весьма туманным. Ее дни на сцене миновали; она так и не стала настоящей писательницей. Ее опубликованные книги об ужасах нацизма продавались не слишком хорошо, заставляя подозревать автора в сочувствии коммунистам. Едва ли Эрика могла рассчитывать долгое время выступать в Америке с публичными речами. Зато во время войны умные
