Читаем без скачивания Волшебник - Колм Тойбин

– Я вообще не хотел сюда приезжать, – сказал он. – Ты же знаешь, я не ребенок.

– Ты ребенок, любовь моя, – сказала Эрика почти с неприязнью. – Ты непослушный юнец. Поэтому успокойся и дай нам выспаться.

Томас вернулся в спальню, но заснуть не получалось. Он спрашивал себя, что случилось бы с Клаусом и Эрикой, не приди Гитлер к власти. Был момент после войны – им тогда еще не исполнилось двадцати, – когда Эрика с Клаусом как нельзя лучше соответствовали духу времени: своей открытой бисексуальностью, любовью к публичности и скандалам, неутолимой жаждой славы.

Время от времени они возвращались домой в Мюнхен, возбужденные, пресыщенные, неугомонные, имеющие собственное суждение обо всем на свете и всегда готовые отправиться в новое путешествие, вызывая у Томаса зависть.

Интересно, спрашивал себя Томас, оставайся Германия стабильной и открытой к инакомыслию, благоденствовали бы в ней Эрика с Клаусом? Даже когда им было под тридцать, он не имел на них никакого влияния. В те годы, когда Клаус публиковал первые романы и статьи, он почти не замечал Томаса, а Эрика считала отца слишком степенным и старомодным, слишком консервативным и пессимистичным. Куда больше времени Клаус проводил с дядей Генрихом, которого обожал.

Сегодня его старшие дети вернулись на его орбиту потому лишь, что нуждались в деньгах, думал Томас. Возможно, им также хотелось на время обрести приют в родном доме, пока их собственный мир катился в пропасть.

Они жили вне своего языка, вне своей страны. Это было несложно в Амстердаме или Париже, но стоит им прискучить Америке, и она тут же от них отвернется. Томас был в этом уверен. Их свободные нравы и радикальные политические взгляды не придутся здесь ко двору.

Сегодня Эрике и Клаусу было за тридцать, и никто больше не относился к ним как к невероятно одаренным молодым Маннам, скорее, как к людям, не сумевшим оставить никакого заметного следа, но желавшим, чтобы мир относился к ним с почтением, которого они не заслуживали. По мере того как угроза, исходившая от Гитлера, станет очевиднее, скоро их вечное «А мы вам говорили!» всем наскучит. Томас был уверен, что пройдет совсем немного времени и никому не будет дела до того, о чем вещают эти бывшие вундеркинды.

Было условлено, что в день приезда репортера и фотографа Оден с другом Ишервудом отобедают у Маннов в Принстоне. Клаус и Эрика заберут их на железнодорожной станции.

Однако Эрика вернулась в одиночестве. Отец встретил ее в вестибюле.

– А где гости? – спросил он.

– Решили поплавать.

– Где?

– В бассейне. Оден говорит, что иногда садится на поезд и приезжает сюда поплавать. Клаус тоже знал про бассейн. Когда я спросила, есть ли у них плавки, они заверили меня, что есть, но я точно знаю, что у Клауса их нет.

– Может быть, они возьмут напрокат, – сказал он.

– Это же негигиенично!

– Насколько мне известно, твой муж не слишком печется о гигиене. У него в избытке других достоинств, но только не это.

Наступило время обеда, но трое молодых людей так и не появились. В назначенное время Томас, Катя и двое их дочерей сели за стол, но вскоре переместились в гостиную с большими окнами.

– Люди из журнала «Лайф» прибудут сразу после обеда, – сказала Катя. – Женщина из офиса президента звонила мне дважды в день. Клаусу и Одену не стоило опаздывать.

– Тебе звонили из офиса Рузвельта? – спросила Эрика. – Невероятно!

– Не глупи, – ответила Катя. – Из офиса президента Принстона. Он гораздо важнее какого-то президента Соединенных Штатов. Кажется, университет решил выжать все из нашего пребывания.

– Прежде чем депортировать нас в Чехословакию, – сказал Томас.

– На пароходе, – добавила Эрика.

Наконец они появились, запыхавшись и почти падая с ног от усталости.

Разглядывая поэта, Томас решил, что тот напоминает ему бдительную рыжеватую и поджарую баварскую гончую, которая то выпрашивает еду, то привлекает к себе внимание тихим лаем.

Он улыбнулся Одену, пожал ему руку, затем поклонился его другу Ишервуду.

– Простите, что опоздали, – сказал Клаус. – Мы упражнялись.

– После плавания я словно заново родился, – сказал Ишервуд. – И готов снова принять этот мир.

Оден хозяйским взглядом оглядывал комнату.

– Чудесно наблюдать мальчишеские типы, – сказал он.

– Это хорошая первая строка, – заметил Ишервуд. – Александрийским стихом.

– Нет, ударение на «чудесно» не пойдет, – ответил Оден.

За обедом Томас заметил, как расслабленно себя чувствовали оба англичанина. Должно быть, привыкли к званым обедам или думают, что вернулись в одну из своих пресловутых частных школ. Клаус, напротив, был нервным и дерганым, несколько раз выходил из-за стола, по возвращении заговаривая с Оденом о своих планах издавать международный литературный журнал, который займется антифашистской пропагандой.

Он спросил, достаточно ли хорошо Оден знает Вирджинию Вулф, чтобы привлечь ее к сотрудничеству.

– Знаю ли я ее? Королеву Вирджинию? – переспросил Оден.

– Для первого номера мне нужны первоклассные авторы.

– В таком случае, – перебил Ишервуд, – напишите ей в Англию. Англия, Вирджинии Вулф. Думаю, второй такой нет.

– А что, если мы обнаружим ее двойников, пишущих для еженедельных журналов? Что будем делать? – спросил Оден.

– Разве ты ею не восхищаешься? – спросила Эрика.

– Еще как! – воскликнул Оден и заговорил пронзительным женским голосом с британским акцентом: – Она сама сорвет цветы, миссис Уэллоуэй, ее служанка Летиция и так с ног сбилась. О да, всенепременно! Что за день, свежий, как завитки волн, всех этих волн, что неопрятно плещут, так неопрятно, как капустные кочаны с их ненужными листьями, те, что лежат в полях, сырые и неприбранные, в полях, так странно молчаливых, так необычно гудящих во всей своей мрачной, сладостной, стремительной, головокружительной вертикальности, или, спросила миссис Уэллоуэй, горизонтальности?[5] О да, я ею восхищаюсь!

– Это вы написали или она? – спросила Элизабет.

– Я был несправедлив к ней, – ответил Оден. – Миссис Вулф отлично впишется в антифашистский журнал. Сказать по правде, не знаю никого, кто вписался бы лучше. Видите ли, я ее старый поклонник.

Клаус отложил вилку и нож и снова попытался привлечь внимание Одена. Томасу было ясно, что Оден не принимает Клауса всерьез.

– Было бы чудесно заполучить ее эссе. А еще мы можем позвать молодых британских писателей. И иностранных.

– Иностранных, – повторил Оден.

– Мы можем печататься одновременно в Нью-Йорке и Лондоне.

– Это все будет по-английски? – спросила Катя.

– Можем также выпускать французское издание, – сказал Клаус. – И, может быть, нидерландское. У меня есть друзья в Амстердаме.

– Не будь болваном, – сказал Оден.

Томас почувствовал, что пора сменить тему.

– Вы знаете Принстон? – спросил Томас.

– Только бассейн, – ответил Оден. – Люблю бассейны.

Томас не был готов к