Читаем без скачивания Том 2. Горох в стенку. Остров Эрендорф - Валентин Катаев

Но, товарищи и граждане, прежде чем я стал таким, каким вы меня видите сейчас, мне пришлось пережить немало критических минут и тяжелых переживаний. Не забудьте, что в разгроме немецкого фашизма наряду о пушками, пулеметами, «катюшами», самолетами, винтовками принимал самое деятельное участие и советский рубль. Советский народ бил гитлеровцев, как говорится, и дубьем и рублем. Так что я за время войны порядком-таки поистрепался. Сам по себе поистрепался, да и фашистские гады не дремали. Небось знаете сами, как они меня подделывали? Иной раз смотришь на себя в зеркало и не понимаешь: это ты или твоя фальшивка?

Опять же от различных спекулянтов и кубышечников сильно мне досталось. Я люблю простор, волю, свободное обращение, а меня запихнут куда-нибудь под матрас, пока я вырасту. А какой может быть рост среди клопов и тараканов, в грязной тряпке! Мне для правильного роста, если хотите знать, необходима хорошая, культурная сберегательная касса. Там я действительно чувствую себя человеком — расту и развиваюсь. А в кубышке, — помилуйте, разве это жизнь? В кубышке я бог знает во что превращаюсь, не валюта, а, извините за выражение, какая-то греческая драхма или фунт стерлингов! Тьфу! И до того это меня заездили всякие спекулянты и мешочники, что сказать не умею. Разве же это для уважающей себя валюты дело?

Но в самые черные дни я не терял надежды. Я знал, что советский народ меня в обиду не даст. Выручит. И действительно, я не ошибся.

Посмотрел на мое положение трудовой советский народ и сказал: «Глядите, братцы, что-то наш кровный рублик захирел, ослабел малость, шатается, того и гляди, упадет. Давайте-ка его, братцы, укреплять». А уж что советский трудящийся народ скажет, то верно.

Как прослышали спекулянты да кубышечники, что Советское правительство меня укреплять будет, — свету белого невзвидели. Как кинутся, пользуясь моей слабостью, в магазины — и ну покупать! Покупают, хватают, домой тащат, а чего — сами не разберут. Лишь бы чего-нибудь хапнуть.

Одна божья старушка, закоренелая спекулянтка, впопыхах в зоологический магазин заскочила и двух удавов, не торгуясь, купила и в кубышку вместо меня сунула. Дескать, пускай удавы лежат под матрасом и в цене растут.

А один старичок-мешочник два мотоцикла купил. Насилу домой доволок. А что с ними делать — и не знает, потому что он, кроме как на крыше поезда, ни на чем ездить не ученый. Стал их запускать — так на одном горючем разорился.

А вот, например, когда я сюда, на встречу Нового года, шел, на такую картину наскочил: сидит на сугробе гражданин и плачет.

— Что с вами? — спрашиваю. — Почему плачете?

А он отвечает сквозь глухие рыданья:

— Опоздал. Тринадцать часов.

— Как, — говорю, — тринадцать часов, когда еще только половина двенадцатого?

А он плачет, разливается:

— Может, у других людей двенадцать с половиной, а у меня ровным счетом тринадцать, и не знаю, что с ними делать.

— Чего тринадцать?

— Да часов же! Часов! Тринадцать штук. Восемь будильников, четверо столовых да одни заграничные штампованные. Уже золотые до меня все расхватали. Опоздал.

— Так тебе, дураку, и надо, — сказал я. — Теперь тебе не на что и Новый год встретить. Сиди и рыдай.

И поспешил сюда.

Итак, дорогие товарищи и граждане, я очень рад встретить наступающий Новый год среди вас, умных людей, которые знают, что чем крепче и тверже рубль, тем лучше жить, тем скорее придем мы к счастливому будущему. С Новым годом, дорогие друзья! С новым счастьем!

1947

III

Смерть Антанты*

Антанта доживает последние дни.

Антанта сидела на подушках в глубокой, но очень удобной фамильной калоше и умирала.

Возле нее шептались доктора:

— Острое малокровие и воспаление Рурской области.

— Положение серьезное.

— Позвольте, коллега! Совершенно наоборот. Сильная форма конференции с легкой примесью разжижения финансов.

— Гм!

— Что касается меня, то я думаю, что у пациентки английская болезнь.

— Не может этого быть! Английская болезнь — детская болезнь. А пациентка — особа пожилая.

— Вот-вот! Значит, впала уже в детство.

— По-моему, у больной французская болезнь.

— А также испанка.

— Скорее, турчанка…

— Во всяком случае, сильные приступы социализма налицо.

— Вы хотели сказать — на лице?

— И на лице. Тоже. Ссадины порядочные.

— Коллеги, обратите внимание: болезненное сужение… проливов и вывих Моссула.

— Ерунда! Мы имеем дело с чисто психическим заболеванием.

— Вы думаете?

— Уверен. У больной опасная мания.

— Именно?

— Мания величия.

— Ну, это не так опасно. Я думаю, что у нее есть другая мания, более серьезная.

— Какая?

— Гер-мания.

— Что вы говорите?

— Ну да. Больная все время бредит углем.

— Это плохой симптом.

Бедные и богатые родственники, разбившись на группы, тихо совещались по углам.

— Наследство?

— Гро-мад-ное.

— Что вы говорите?

— Одних… долгов сколько!..

— А кто же… будет платить, если старуха протянет ноги?

— Как вы выражаетесь! Стыдитесь!

— А черт с ней! Чего стесняться! Никто не слышит. Вы лучше скажите, кто будет платить долги?

— Естественно кто: родственники.

— Да? Вы думаете? Ну, я пошел, мне пора. Я и так на десять минут опоздал. Бегу, бегу!

— До свидания. Впрочем, я тоже… опоздал. Бегу.

Родственники бросились бежать, как крысы с тонущего корабля.

— Тише! У больной падает…

— Пульс?

— Нет, франк.

— Дайте зеркало. Что, никого нет? Все сбежали? Ну и родственнички!

— Ну что ж! Вечная ей, как говорится, память! Спи с миром, дорогая собак… То есть, что это я говорю?.. Тетя.

А с улицы доносилось пение «Интернационала».

Это синеблузые кредиторы грозно надвигались в дверь, сжимая в руках неоплаченные счета.

Счета за войну, за рурский уголь, за врангелевскую авантюру, за расстрелянных коммунистов и еще за многое другое.

Лица у них были беспощадны.

1923

Нецензурная Тереза*

Официально в Италии цензуры нет, но на самом деле, негласно, она существует; особенно свирепствует цензура в области социалистической прессы. Когда появились рабочие газеты с цензурными лысинами, рабочие увидели, что цензура есть, и стали волноваться. Цензура заявила газетам, чтобы цензурные лысины заполнялись чем угодно, лишь бы в газетах не было пробелов. Редакторы газет заявили, что все цензурные пропуски будут заполняться народной песенкой о Терезе.

Главный цензор итальянского управления по делам печати развернул утренние рабочие газеты и немедленно схватился за лысую голову:

— О, санта Мария! Эта лысина доведет меня до могилы! Позвать сюда секретаря!

Вошел секретарь.

— Синьор Макарони! Лысина. Опять лысина! Ради бога… Вы не знаете средства против лысины?

Секретарь искоса взглянул на цензорский череп и, самодовольно погладив свою пышную итальянскую прическу, сказал, нежно изгибаясь:

— О синьор! Что может быть проще: последнее американское патентованное средство для ращения волос «Жуликоль». При регулярном втирании три раза в день в течение двух месяцев самый упорный бильярдный шар обрастает пышной шевелюрой. Большой флакон — пять лир, два флакона, — десять лир, три — пятнадцать, четыре…

Главный цензор вспылил:

— Довольно! Прекратите эти лирические излияния! Я никому не позволю издеваться над моей честной лысиной! Не в ней дело! В газетах лысина. Вот, поглядите. Что делать?

Секретарь изогнулся еще ниже:

— Слушаю-с, синьор! Сейчас мы это все уладим.

Через полчаса в редакцию рабочей газеты была отправлена официальная бумажка. Составлена она была коротко, ясно и твердо:

«Впредь ликвидировать всякие лысины. Печатайте на месте цензурных выпусков что угодно. Хотя бы песенку о Терезе. Но чтобы ни одного пробела! Мы вам покажем коммунистическую пропаганду! Закроем в два счета».

Прочитав отношение, редактор мрачно подмигнул портрету Маркса и сказал помощнику:

— Хорошо. Будьте добры, товарищ, дайте мне передовую с цензурными лысинами. Мы их сейчас ликвидируем!

И, деловито насвистывая песенку Терезы, он взялся за работу.

На следующее утро секретарь подошел к столу главного цензора:

— Вот! Ни одной лысины! Извольте взглянуть.

Цензор самодовольно развернул газету и пробежал глазами передовицу.