Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам - Эдуард Филатьев

Впрочем, найти в стихах раннего Маяковского подобное требование практически невозможно. Как ни вчитывайся в строчки и в слова, призывов к свержению самодержавия не отыщется, их там просто нет.

Но вернёмся в год 1912-ый.

Чтение только что написанных стихотворений проходило и в «Романовке» – так назывался большой многоквартирный дом на углу Тверской и Малой Бронной улиц, в котором жили учащиеся консерватории и Училища живописи, ваяния и зодчества (студенческое общежитие, как сказали бы сейчас). Давид Бурлюк и его жена Мария обитали в комнате под номером 104.

Мария Бурлюк:

«А Романовке, в её полутёмных номерах, декорированных купеческим, красным, засаленным дочерна штофом, состоялись многочисленные первые выступления Володи Маяковского в роли декламатора, свидетелями и слушателями коих пришлось быть его первым, ближайшим друзьям…

Юноша отходил на середину комнаты и становился с таким расчетом, чтобы видеть себя в хмуром, неясном, узком зеркале. Не откидывая головы назад, пристально смотря глазами в другие, зеркальные, поэт начинал читать свои юные стихи…».

Лев Шехтель:

«Тогда Маяковский немного придерживался стиля „vagabond“. Байроновский поэт-корсар, сдвинутая на брови широкополая чёрная шляпа, чёрная рубашка (вскоре сменена на ярко-жёлтую), чёрный галстук и вообще всё чёрное, – таков был облик поэта в период, когда в нём шла большая внутренняя работа, когда намечались основные линии его творческой индивидуальности».

Напомним, что слово «vagabond» в переводе с французского означает «блуждающий», «странствующий», «бродяга».

К этой «бродяжной» внешности Маяковского той поры Мария Бурлюк добавляла такие штрихи:

«Это был юноша восемнадцати лет, с линией лба упрямого, идущего напролом навыков столетий. Необычное в нём поражало сразу; необыкновенная жизнерадостность и вместе, рядом – в Маяковском было великое презрение к мещанству, палящее остроумие, находясь с ним – казалось, что вот вступил на палубу корабля и плывёшь к берегам неведомого».

Поэтические будни

«Кораблей», которые плывут «к берегам неведомого», во все времена можно обнаружить немало. Их команды постоянно поддерживают связь между собой. Вот и летом 1912 года Давид Бурлюк в письме Бенедикту Лившицу написал: «Я получаю все манифесты футуристов».

Однако далеко не каждый, кто ступал на палубы этих романтичных бригантин, воспринимал членов их команд положительно. Однажды Маяковский привёл своего бывшего наставника Петра Келина к Давиду Бурлюку, и Келин потом написал:

«Бурлюк мне очень не понравился: такой самонадеянный, нахальный.

– Что такое эти преподаватели живописи? Я хочу быть Пастернаком, Серовым – и буду! Под кого хотите я вам напишу так, что вы не отличите.

Это мне не понравилось».

Называя фамилию Пастернак, Бурлюк имел в виду известного в ту пору российского живописца и графика Леонида Осиповича Пастернака, отца будущего поэта Бориса Пастернака.

Другой пловец «к берегам неизведанного», Иосиф Джугашвили, в тот момент сидел в петербургской тюрьме. Писать стихи он прекратил окончательно, а к своей подпольной кличке Коба («неустрашимый») добавил псевдоним, который остался с ним до конца жизни – Сталин. Состоявшееся 14 июня 1912 года судебное заседание вынесло ему приговор:

«Выслать Иосифа Джугашвили в пределы Нарымского края, Томской губернии… под гласный надзор полиции на три года».

Таким образом, Джугашвили-Сталина приговорили к тому же самому наказанию, которого три года назад счастливо избежал его земляк Владимир Маяковский.

2 июля Кобу Сталина отправили по этапу в Нарым, где он познакомился с другим эсдеком – Яковом Михайловичем (Иешуа-Соломоном Мойшевичем) Свердловым. Впрочем, в нарымской ссылке Сталин пробыл недолго – чуть больше месяца. 1 сентября он тайно сел на пароход «Тюмень» и 12 числа был уже в Петербурге. Свердлов бежал из Нарыма через три месяца.

В это время в Петербурге возникло новое поэтическое течение, созданное Николаем Гумилёвым, Анной Горенко и Сергеем Городецким – акмеизм (от греческого «акме» – «пик», «максимум», «цветение», «цветущая пора»). Существует также мнение, что слово «акмеизм» происходит от псевдонима Анны Горенко – Анна Ахматова, который по-латыни звучал как «akmatus», а с греческого переводился как «остриё». Новое течение было создано для того, чтобы сменить отживавший свой век символизм.

В литературных кругах северной столицы тогда бурно обсуждался выход поэта Игоря Северянина из созданной им «Академии Эго-поэзии» – из-за ссоры с другим поэтом, тоже претендовавшим на роль лидера стихотворцев. Об этом было объявлено в очередной «поэзе», ставшей впоследствии довольно известной:

«Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоён:

Я повсеградно оэкранен,

Я повсесердно утверждён…

Я – год назад – сказал: «Я буду!»

Год отсверкал, и вот – я есть!

Среди друзей я зрел Иуду,

Но не его отверг, а месть…

Я выполнил свою задачу,

Литературу покорив.

Бросаю сильным наудачу

Завоевателя порыв..»

Владимир Маяковский в тот момент был ещё не готов подхватить «завоевателя порыв», брошенный удачливым стихотворцем – сочинённых стихов было у него мало, да и внешне он больше напоминал «бродягу», чем «завоевателя». Мария Бурлюк вспоминала:

«Володя Маяковский во вторую осень нашего знакомства был очень плохо одет. А между тем начались холода. Увидев Маяковского без пальто, Бурлюк в конце сентября 1912 года, в той же Романовке, в темноте осенней, перешагнувшей за полночь, на Маяковского, собиравшегося уже шагать домой (на свою Большую Пресню…), надел зимнее ватное пальто своего отца».

Наступил ноябрь. Петербургское сообщество художников «Союз молодёжи» пригласило Давида Бурлюка прочесть в Тенишевском училище лекцию на тему «Что такое кубизм?». Бурлюк поехал, взяв с собой за компанию Маяковского. Служившему в армии Бенедикту Лившицу удалось попасть на это мероприятие, и он написал:

«Лекция Давида в „Союзе молодёжи“ произвела на меня тягостное впечатление: сваливание в одну кучу мастеров Возрождения, передвижников и „Мира искусства“, классиков и символистов, почти голословные утверждения, подкреплённые одними междометиями, хлёсткие лозунговые выкрики – пожалуй, ещё годились для „манифеста“, но в качестве доклада были явно недостаточны.