Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам - Эдуард Филатьев

«Лекция Давида в „Союзе молодёжи“ произвела на меня тягостное впечатление: сваливание в одну кучу мастеров Возрождения, передвижников и „Мира искусства“, классиков и символистов, почти голословные утверждения, подкреплённые одними междометиями, хлёсткие лозунговые выкрики – пожалуй, ещё годились для „манифеста“, но в качестве доклада были явно недостаточны.

Я ушел из Троицкого театра расстроенный, сконфуженный беспомощностью Бурлюка».

Напомним, что творческое объединение российских художников, которых называли «передвижниками», состояло из Ильи Репина, Василия Сурикова, Ивана Шишкина, Архипа Куинджи, Василия Поленова, Валентина Серова и других не менее выдающиеся живописцев. Они писали картины, в которых неизменно присутствовали и обострённый психологизм, и классовая направленность и трагический взгляд на действительность. Передвижники исповедовали стиль реалистического импрессионизма. Импрессионисты же считали, что мир надо отображать в его подвижности и изменчивости, передавая при этом свои мимолетные впечатления. Отсюда и название – импрессионизм (от французского слова «impression» – «впечатление»).

А «Миром искусства» называлось художественное объединение, созданное в конце 1890-х годов Александром Николаевичем Бенуа и Сергеем Павловичем Дягилевым. Художники, входившие в «Мир искусства» (Николай Рерих, Михаил Врубель, Игорь Грабарь, Константин Коровин, Борис Кустодиев, Исаак Левитан, Леонид Пастернак, Константин Юон и другие), стремились к модерну и символизму. Идей передвижников они не поддерживали.

Давид Бурлюк, перемешавший в своей лекции всех их с мастерами Возрождения, своим выступлением в Тенишевском училище был доволен. И торжественно сообщил Лившицу, что их группа («будетлян-гилейцев») расширилась – к ней примкнули…

«… ещё Кручёных и Маяковский, товарищ Бурлюка по Училищу живописи, ваяния и зодчества, невероятно талантливый юноша, которого он «открыл» около года назад.

Второе имя не говорило мне ровно ничего.

– Ты с ним, должно быть, завтра познакомишься, – ответил на мои расспросы Давид, – он приехал из Москвы вместе со мною».

На следующий день они встретились, и Лившиц написал:

«… пришёл высокого роста темноглазый юноша…

Одетый по сезону легко, в чёрную морскую пелерину со львиной застёжкой на груди, в широкополой чёрной шляпе, надвинутой на самые брови, он казался членом сицилийской мафии, игрою случая заброшенной на Петербургскую сторону».

Бенедикту Лившицу сразу бросилась в глаза «прогнатическая» челюсть Маяковского (от греческого «pro» – «впереди» и «gnatos» – «челюсть»), и он написал:

«Его размашистые, аффектированно резкие движения, традиционный для всех оперных злодеев басовой регистр и прогнатическая челюсть, волевого выражения которой не ослабляло даже отсутствие передних зубов, сообщающее вялость всякому рту, – ещё усугубляли сходство двадцатилетнего Маяковского с участником разбойничьей шайки или с анархистом-бомбометателем, каким он рисовался в ту пору напуганным богровским выстрелом салопницам.

Однако достаточно было заглянуть в умные глаза, отслаивавшие нарочито выпячиваемый образ от подлинной сущности его носителя, чтобы увидеть, что всё это – уже поднадоевший «театр для себя», которому он, Маяковский, хорошо знает цену и от которого сразу откажется, как только найдёт более подходящие формы своего утверждения в мире.

Это был, конечно, юношеский наивный протест против условных общественных приличий, индивидуалистический протест, шедший по линии наименьшего сопротивления».

Под «богровским выстрелом» Лившиц имел в виду убийство эсером Дмитрием Богровым председателя Совета Министров России Петра Аркадьевича Столыпина. Вот, оказывается, на кого был похож в 1912 году Владимир Маяковский. Правда, было ему тогда не двадцать лет, а всего девятнадцать. Бенедикт Лившиц отметил:

«Помню, между прочим, он не без гордости сообщил мне, что успел основательно „посидеть“ – разумеется, за политику».

И ещё Маяковский прочёл новому знакомому свои стихотворения, которые так понравились Давиду Бурлюку.

Стихи и взгляды

Прослушав «Ночь» и «Утро», Бенедикт Лившиц потом написал:

«Я не видел оснований церемониться с Маяковским и недвусмысленно дал ему понять, что стихи мне не нравятся…

Маяковский не хотел со мной согласиться и защищал от моих нападок свои первые стихотворные опыты с упорством, достойным лучшего применения. В овладении тематикой города ему чувствовался какой-то прорыв к новым лексическим и семантическим возможностям, к сдвигу словаря, к освежению образа…

… зимою 1912 года он упорно отказывался признавать всё написанное им до того времени, за исключением двух стихотворений: «Ночь» и «Утро»…

Он хотел, очевидно, войти в литературу без отягчающего груза собственного прошлого, снять с себя всякую ответственность за него, уничтожить его без сожаления, и это беспощадное отношение к самому себе как нельзя лучше свидетельствовало об огромной уверенности молодого Маяковского в своих силах. Если всё было впереди, стоило ли вступать в компромиссы со вчерашним днём?»

Бенедикт Лившиц говорит про «всё написанное им до того времени» так, словно оно было ему хорошо знакомо. И это, пожалуй, ещё одно свидетельство того, что вышедший из тюрьмы Маяковский писал без перерыва – до тех пор, пока не наступила «Ночь», а за нею не пришло «Утро», которые можно было смело предъявить слушателям.

17 ноября 1912 года в популярном у петербургской творческой элиты артистическом подвальчике «Бродячая собака» Маяковский продекламировал свои стихи. Это было первое публичное выступление начинающего стихотворца. Популярная петербургская газета «Обозрение театров» написала:

«В последнем собрании в «Бродячей собаке» произошёл чрезвычайно интересный, оживлённый диспут московских и петербургских поэтов…

В качестве представителя небольшой группы московских поэтов выступил с краткой вступительной речью художник Давид Бурлюк…

После г. Бурлюка выступил другой московский поэт – г. Маяковский, прочитавший несколько своих стихотворений, в которых слушатели сразу почувствовали настоящее большое поэтическое дарование. Стихи г. Маяковского были встречены рукоплесканиями».

В Петербурге у Маяковского были ещё какие-то дела – их могла помочь разрешить 28-летняя устроительница модных выставок Надежда Евсеевна Добычина, и он отправился к ней вместе с поэтами Николаем Бурлюком и Бенедиктом Лившицем. Последний потом вспоминал: