Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам - Эдуард Филатьев

Маяковский почему-то предпочёл одно название другому. Почему? Кто знает, может быть, слово «Маячка» просто понравилось ему из-за созвучности с его фамилией?

У собравшихся в селе Чернянка Бурлюков и их гостей свободного времени было предостаточно, и Мария Никифоровна принялась учить своего мужа пению. Вот что, по её словам, за этим последовало:

«Увидев успехи Давида Давидовича, Маяковский скоро и сам басом изъявил желание пройти со мной несколько романсов, но у моего нового ученика абсолютно не было музыкального слуха, а одолеть ритмическую работу упорным трудом у Владимира Владимировича не было охоты.

Всё же оказалось, что он знает несколько тактов песни Варяжского гостя из оперы «Садко», начинающейся словами «О скалы грозные дробятся с рёвом волны». Теперь каждый вечер я с Владимиром Владимировичем разучивала эту арию и в конце концов добилась того, что он был в состоянии её исполнить, не диссонируя, не расходясь с аккомпанементом.

Маяковский пел с увлечением, не утомляясь мелодией. У него было что-то вроде бас-профундо, и в арии этой он выдерживать умел все паузы, показывая красоту и силу звука, рождённые молодым богатырством».

В Чернянке гостил тогда и студент Петербургского Технологического института Антон Александрович Безваль, которого Бенедикт Лившиц представил так:

«… милый юноша, сын старой приятельницы Людмилы Иосифовны, впоследствии женившийся на Надежде Бурлюк».

Людмила Иосифовна – это мать Давида Бурлюка, Надежда – его сестра.

Продолжим представление Антона Безваля:

«Он… сделался потом главным устроителем наших выступлений в Петербурге и Москве, всей душой разделяя наши успехи и неудачи, но в то же время неизменно оставаясь в тени».

Сам же Безваль в своих воспоминаниях писал:

«Во время святок был устроен домашний театр. Играли "Женитьбу "Гоголя».

Как и год назад, постановщиком спектакля был Давид Бурлюк.

Антон Безваль:

«Маяковский играл Яичницу. Подложил громадную подушку, реплики подавал зычным голосом. Правда, текст знал плохо, я суфлировал. Но Яичница получился занятный и вызвал шумные одобрения зрителей».

О своём пребывании в Чернянке Маяковский (в «Я сам») написал:

«Привёз „Порт“ и другое».

«Порт» – это всего два четверостишья. Вот они:

«Простыни вод под брюхом были.

Их рвал на волны белый зуб.

Был вой трубы, как будто лили

любовь и похоть медью труб.

Прижались лодки в люльках входов

к сосцам железных матерей.

В ушах оглохших пароходов

горели серьги якорей».

Порт – это стоянка судов, место самое что ни на есть обыкновенное. Маяковский описал его неожиданно красочно, придумал свежие образы. Вот только зачем они? Что хотел сказать поэт этой чарующей красотой? Или восемью строчками его поэтическое вдохновение заканчивалось?

Ещё в «Я сам» сказано:

«Из Маячки вернулись. Если с неотчётливыми взглядами, то с отточенными темпераментами».

Глава третья

Отточенная неотчётливость

Новый «Садок»

Вернувшийся из Чернянки Давид Бурлюк, не взирая на подмеченную Маяковским «неотчётливость взглядов», вступил (вместе с Казимиром Малевичем и Владимиром Татлиным) в петербургское общество «Союз молодёжи». Это было первое петербургское объединение художников-экспериментаторов, которое начали называть «русским авангардом».

Примерно в это же самое время (12 января 1913 года) московский генерал-губернатор Владимир Фёдорович Джунковский получил новое назначение и переехал в Санкт-Петербург. Он стал товарищем (заместителем) министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов. Назначавшие его на эту важную правительственную должность надеялись, что он наведёт в стране общественное спокойствие.

А «будетляне», отточившие в Чернянке свои темпераменты, вновь решили возмутить всеобщий общественный покой. В феврале 1913 года в Петербурге вышел второй альманах «Садок судей» с новым коллективным манифестом:

«Мы выдвинули впервые новые принципы творчества, кои нам ясны в следующем порядке:

1. Мы перестали рассматривать словопостроение и словопроизношение по грамматическим правилам, став видеть в буквах лишь направляющие речи. Мы расшатали синтаксис.

2. Мы стали придавать содержание словам по их начертательной и фонической характеристике.

3. Нами осознаны роли приставок и суффиксов.

4. Во имя свободы данного случая мы отрицаем правописание.

5. Мы характеризуем существительные не только прилагательными (как делали главным образом до нас), но и другими частями речи, также отдельными буквами и числами…

6. Нами уничтожены знаки препинания, чем роль словесной массы выдвинута впервые и осознана…

11. Мы считаем слово творцом мифа, слово, умирая, рождает миф, и наоборот.

12. Мы во власти новых тем: ненужность, бессмысленность, тайна властной ничтожности воспеты нами.

13. Мы презираем славу; нам известны чувства, не жившие до нас.

Мы новые люди новой жизни».

Далее следовало уже восемь подписей, среди них – Давид и Николай Бурлюки, Владимир Маяковский, Виктор Хлебников, Бенедикт Лившиц и Алексей Кручёных. Эти «новые люди новой жизни» пока ещё яростно открещивались от футуризма вообще и от эгофутуристов, в частности.

Когда читаешь строки этого нового манифеста, тщательно «отточенные» для того, чтобы стать очередной «пощёчиной», вновь невольно вспоминается Константин Бальмонт, который (в предисловии к сборнику «Горящие здания») писал:

«… я никогда не закрывал своего слуха для голосов, звучащих из прошлого и неизбежного грядущего».

Кроме манифеста во втором альманахе «Садок судей» были ещё и стихи, напечатанные без знаков препинания, без «ятей», но зато содержавшие множество совершенно новых, а потому многим непонятных слов.

Валерий Брюсов, ознакомившись с альманахом, сказал, что он находится «за пределами литературы», хотя и похвалил стихи Василия Каменского и Николая Бурлюка. Другой поэт, Николай Гумилёв, отнёсся к «Садку судей» примерно так же:

«… из пяти поэтов, давших туда свои стихи, подлинно дерзают только два: Василий Каменский и В.Хлебников, остальные просто беспомощны».