Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

судьба! в Лиде вселилась она в свою окраинную избушку, в ветхий полуразвалившийся домик, чудом выживший, и пошла работать на завод электрических изделий, бывший «Металлширпотреб», ни с кем не зналась, никого не любила, ничего не хотела, – её и здесь боялись, уж больно нездешний вид имела она, будто не коренная, а пришлая, да пришлая не с Крайнего Севера, не с норильской земли, а с далёких планет, которые не отмечены даже на звёздных картах; один только заметил Маленькую и глаз на неё положил, чувствуя за ней тайну и глубину пути, то был начальник строительства Микулич, – завод в те годы подстраивал к имеющимся уже цехам новые, и вот тот начальник, майор из Слонима, прошедший войну и потерявший в войне жену, приметил Лиду, которую, несмотря на её сложение, никто и не примечал, – приметил да, присмотревшись, понял: не старая ещё баба, в самом соку, полная тоски и желаний, и стала она для него искушением, смущением, мо́роком; ляжет он ввечеру спать, она является и блазнит, – не в спецовке, рукавицах и ватных штанах, – приходит в своём естественном виде и по мере сил дамских тешит майора, как может, мучая его невозможностью счастия, так грёзы те были ему не в сладость, не в радость, а лишь на пытку, вот он и стал клинья подбивать, даже в ресторан сводил, а она в ресторан пришла в платье! простенькое, но красивое – чёрное в белый горох, – он же её только в спецовке видел, а тут платье да по фигуре, а фигура такая, что… манкая баба, полная женской мощи, томной неги, одиночества и пахнущая как природная самка; она хотела и не хотела, боялась и сомневалась, но он добился же своего и три года потом любил Лиду, – как любят уже последней любовью, не надеясь на продолжение жизни… но… погибла любовь! погибла, когда на пороге дома возник Рымарь, – двадцать лет не было, и она думала – сгинул, захлебнувшись полярной мерзлотой, ан нет! выжил, бесы – живучая порода, – стал на виду, глядя на неё, принюхался, как пёс, и сверкнул глазами… сердце у неё пало, и она молча развела руки, как бы становясь ко кресту, – он владел ею. и никак нельзя было сбросить его чёрные чары; Микулич получил отставку и, ничего не понимая, ввинтился в штопор тяжёлого запоя, Рымарь же открыто и свободно ходил по Лиде, нагло глядя в глаза прохожим, – никто не узнавал его или не знал, – уж и поколение сменилось, и пришлецы иных краёв прижились, – и лишь запах барака говорил за него, тяжкий дух прогорклого пота, протухшей параши и керосинной копоти; он пожил, вгляделся в мир, думая снова холостить барашков, но идея не показалась ему, да и Лида была не та – барашки водились на окраинах, а центр застроился большими домами; он пошёл в лес, надеясь на сохранность своего депозита, с трудом нашёл по засекам схрон, сделанный в сорок третьем, и извлёк из него золото с бриллиантами, – всё было цело, лишь серебро сжухло и золото стало тусклым; он взял коронки, а остальное зарыл, – достав молоток в домашнем сарае, сбил золото в бесформенный ком и следующим утром уехал в Минск, где, поискав хорошенько да поспрошав по углам, нашёл тайного ювелира, который блажил, отпираясь и уверяя Стаха, что он – дворник, а вовсе не ювелир, но когда тот достал комок злата, – потёк и за часть металла согласился на всё, – через пару недель Стах получил у него кольцо и, вернувшись в Лиду, вручил презент Лиде – в знак воссоединения семьи; Маленькая с видимым удовольствием взяла, – у неё никогда не было дорогих украшений, – надела на палец и гордо носила, но палец спустя время опух, покраснел, а потом стал чернеть и гноиться; кое-как кольцо сняли, распилив поперёк и повредив палец, пытались лечить, прикладывая к ожогу толчёный чабрец и кашицу шалфея, сходили наконец к блаженной бабке, пользовавшей больных, а блаженная велела принести воду в банке, три яйца и распиленное кольцо; Стах сопроводил Лиду; придя в сарайку блаженной, сел позади жены, чтобы видеть обеих – жену и бабку; блаженная взяла яйца, разбила в блюдце, разболтала и зловеще сказала: кровь! глянь сама, коли не веришь, – Лида глянула: поверх яичной жижи плавали багровые сгустки крови, – нет, сказала Лида, не хочу! – не бойсь, сказала бабка, давай кольцо! – и бросила кольцо в воду… золото почернело и пошло хлопьями, ржавчина заволокла банку, бабка заполошно вскрикнула и сказала: бесы за тобой! – ну, а потом сходили к врачу, и врач сказал: руку хотите потерять? долой палец! и забрал палец без лишней болтовни, – Лида выла от боли, жалея палец, а потом стала утишать боль водкой, – выпьет стакан – боль уходит, – так несло её на обочину, несло и наконец вынесло: с завода погнали, – хотели по статье, да Микулич вступился, и она с чистой трудовой устроилась уборщицей в администрацию обувайки; это, впрочем, не остановило её тесного общения с горькой; Стах увещевал Лиду, пытаясь пресечь, и даже спросил как-то: может, детей? успеем же, ты ведь не старая ещё… детей? спросила она в ужасе, и слёзы выступили у неё на глазах; прошло десять лет, но детей не случилось, – она запивалась, тускнела и теряла листья, как осина осенью, но была крепка; фабрика обуви простилась с ней, и последним пристанищем в империи труда стал для неё овощной на Советской, где она, как в юности, тягала мешки, а местные алкаши являлись любоваться ею, – она брала мешок и, покачивая могучим задом, непринуждённо несла его в подсобку, мужики смотрели и отпускали непристойные шуточки ей вслед, любуясь при этом её мощной фигурой и крепкими ногами; она с ними пила, перепивая всех, – мужики падали, а она снова шла работать, и ещё десять лет прошло: она сдала, но не сдавалась – отдраит дом, вылижет огород, сварит мужу гигантскую кастрюлю борща, наденет туфли на каблуках, чёрное платье в белый горох и уходит с авоськой; возвращается в сумерках, уже тёплая, а в авоське – звяк-звяк! – начинали они вместе, но Рымарь мог принять стакан-полтора, а она удержу не знала и пила горькую как компот, выпивая пузырь минут за двадцать, Рымарь не мог это осознать, она пила – стопку за стопкой, мрачнела и вскоре, налившись желчью, начинала вопить, – тут Стах отступал в сенцы, надеясь покинуть дом, да надежды те были, как правило, напрасны, – Лида ловила его, избивала, но потом – силы покидали её, и Рымарь брал верх: ловил её и, сграбастав за волосы, водворял в маленький холодный чуланчик, где стояла железная кровать и поганое ведро для естественных нужд, – дня три она в этом вытрезвителе выла, пытаясь сокрушить стены, а на четвёртый постепенно стихала, сникала и ещё сутки спала на кроватной сетке, – Стах выпускал её, кормил, и она уходила работать; в конце восьмидесятых я видел её иногда; придёшь в овощной, а она как раз мешок с капустными кочанами прёт, вот, думаю, полный мешок человечьих голов, – не знаю, почему думал, что-то такое было в ней от средневекового палача; в те годы шарахнул её первый инсульт, Стах думал: всё! не встанет, но она встала, одолев паралич, и ещё какое-то время крутилась; врач сказал: не пить! будешь пить – умрёшь, а после второго инсульта, если что, уже не встают, станешь под себя ходить, кто же тебя, тушу такую, поворачивать будет, не твой ли нетопырь? тут она совсем сникла – пить же нельзя – и стала чахнуть, – то давление, то сердце, то печень, измученная водкой, горьким генератором грёз и утешений, а то и банальная простуда, – всё больше и больше лежала она, болея и вспоминая свою никчёмную жизнь, годы злобы, бесплодия, ожидания, страха, а Рымарь сидел перед ней, и кривая ухмылка корёжила его лицо, – Лида болела, выздоравливала, снова болела, её тошнило, качало, штормило, и вдруг… в самом конце девяносто восьмого перед католическим Рождеством речь её стала тёмной, бессвязной, и всё поминала она какие-то брильянты; Стах уложил её, и она беспокойно шептала, пеняя на жизнь, судьбу и враждебное человеку время, жажда удручала её, и она, глядя мимо Рымаря, спросила пить, губы не слушались её, но она старалась; Стах принёс воды, она покачала головой, – Стах понял и заменил