Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

она ж не знала про болезнь, любя инженера, и так вся семья сделалась несчастной – как в самой дешёвой мелодраме, – доводит же человека до черты страсть: сперва инженер колени протирал, ползая в ногах у жены, потом верёвку намылил и был таков; Машка поплакала и забыла, а жена инженера, собрав манатки, бежала в Минск, ибо позор в Лиде жизни ей не мог посулить; Машка с тех пор дала зарок: ни любви, ни дружбы, ведь это буржуазные рассудки, а она, Машка, есть природный пролетарий и истинный приверженец обновлённых общественных устоев, – так и не влюблялась больше, от мужика до мужика, да ещё и Иванку погубила; тем временем жизнь менялась, приходила в русло, Лида строилась, труд искал людей, но были ещё бездомные, бродяги, но не было собак-кошек, а в пятьдесят третьем явились пришлые, – кто в телогрейке, кто в бушлате, а кто и в штанах из прелой ваты, – с ухмылочками на небритых рожах, с партаками на руках, с финками в сапогах; встречаясь в переулках с Машкой, они хищно смотрели на неё – из-подо лба, угрожающе, но и с поощрением, словно приглашая к диалогу; приходит Машка на почту, а там – «Уперад» за стеклом и прямо под газетной шапкой – передовица «Правды»: «Сила советского строя», а ниже – Указ об амнистии… вона что! думает Машка, – амнистия! – и эти пришлые уже по всей Лиде, но в глаза не лезут, всё больше по щелям – как клопы, и лидчане уже ходят по улицам с опаской да вертят головами на стороны, того и гляди лихой человек на нож поставит, стрясая с тебя последний пятак, – так Машка и попалась, но не пятак нужен был ворью; шла Машка с комбината – в сумерках, а пальтишко худое, не под ноябрь – под май, замёрзла и решила не идти по Лидской, а срезала и через пустырь пошла к Лидейке, а там – они, трое, сидят на краю пустыря, мерзавчик давят, на газетке у них хлеб, лук и сала кусок, – увидели Машку, нахохлились да стали в стойку: ну-ка, голуба, поди сюды! Машка побежала, да куда там! поймали, окружили, закрыли дорогу и один говорит: держи её, Хлыст! – тот сначала за рукав взял, но Машка вырвалась, а он тогда за волосы её и вывернул ещё, пошали, дескать, у меня! Машка заблажила, и крик её понёсся по пустырю, тут зашёл второй и, чтобы заткнуть Машку, развернулся да врезал ей с замаха в лицо, – разбил губы, нос, и Машка, зажав в горсти кровавые сопли, рухнула навзничь на замёрзшую землю; давай, Штырь, сказал Хлыст, она уже хочет; Штырь упал на Машку, а Машка в ужасе подумала: панталоны! – фланелевые панталоны подарил ей недавно один любовник, а это ж дефицит! она не подумала о себе, о том, что с ней делают, о том, что её, может, и убьют, она подумала: панталоны! и заорала пуще, жалея панталоны, но Штырь уже сорвал их и приступил, – Машка билась, царапалась, выла, а её держали, а она выла, а её били, чтобы не выла, а она всё равно выла, не могла не выть, – беспрерывно, но уже глухо, и всё глуше, глуше – от злости, унижения и обиды, а обидчики, сменяя друг друга, не уставали, – Штырь встанет, Хлыст ляжет, Хлыст встанет, тот, что без прозвания, ляжет, и снова Штырь, и опять Хлыст, – по кругу, и эта бесконечная череда – Штырь, Хлыст, Безымянный – шла и шла перед ней наважденьем, кошмаром, мороком ада, ей было страшно, больно, и вонь этих заскорузлых мужиков душила её, – от них несло луком, водкой, гнилью зубов и грязными телами, её тошнило уже, но вдруг ей показалось, что она… отвечает, и она с ужасом поняла – отвечает! – волны кипятка вздымались внутри неё, что-то пучилось, росло, пытаясь взорваться, но не взрывалось, а пульсировало, вгоняя в жар, Машка хватала разбитым ртом режущий глотку воздух, как если бы она была рыбой, бьющейся в хищных пальцах жадного рыбака, а внизу живота волна шла за волной, одна волна выше другой, а новая – выше прежней, пульсация внутри убыстрялась, ритмы накладывались друг на друга, и безумие уже наползало на Машкин мозг, Машка билась, воя и ускоряясь, и не в силах сдержаться, вопила в ночное небо так, что звёзды сыпались ей в глаза, – а-а-а-а-а-а-а-а!! и вот наконец что-то вздулось в её утробе, столкнуло кости, хрустнуло и… взорвалось! её затрясло и заколотило, как эпилептика, и тут снова двинули её кулаком в лицо, она перестала орать и стала скулить, как щенок, пустивший лужу на дорогой ковёр, – скулила тонко, жалобно и заслужила ещё удар – камнем в висок, чтобы уже заткнулась, тварь! Штырь застегнул ширинку, вынул из голенища нож, протянул Хлысту и сказал: убей её, но Хлыст просипел: сама сдохнет, и пнул Машку носком сапога; Машка – выжила и спустя время родила сына; Свидариха когда-то внушала ей: живое не родится от мёртвого, а вот же! Машка зевнула беременность, хотя и можно было отведать вновь пижмы, болотной мяты да горькой бузины, – не вышло! да ещё и власти взялись за аборты, – хотела она поехать к Иванке в Минск, родить у неё, да и придушить младенца, не выдаст же Иванка, а потом думает: детей больше не будет, я ж просила у ведьмы, она не дала, а Бог – дал, надо родить, может, и утешусь, но бесы шептали ей: ублюдка родишь, из зла не является добро, Машка плакала, не хотела ублюдка, хотела хорошее дитя и думала: рожу! любить стану, любовью подыму, – любовь преобразит, облагородит, очистит, любовь освятит, осветит, вознесёт, – рожу! да и родила… но обид своих не забыла, злую память тая, ходила по Лиде, смотрела на стороны, наблюдала и встретила-таки на городском рынке Штыря, стоявшего возле тётки Хавроны и жравшего пирожки из таза, – тётка Хаврона взглядывала на него со страхом и с потайною злостью, он жрал и жрал пирожки, а кончив, вытер жирные пальцы о бушлат и взял ещё пирожков, сунул в карман да и пошёл прочь, не заплатив; Машка следила его и засекла нору, где он ночевал, а ночевал он у Вити-дурачка, в сарае на Кировской, возле чудом сохранившегося дома раввина, – Витя-дурачок хлеба просил, всякий день просил, всю жизнь голодный, Божья душа, так Штырь и принёс ему пирожки и покормил, как хороший хозяин кормит собаку; Машка ходила за Штырём неделю, все тропы его прознала и Хлыста нашла, лёжка которого была на станции, в старом деревянном пакгаузе; Машка лелеяла свою злобу, мечтала о крови, видела во снах кровь и пестовала жажду мести, Машка знала: жалости в этой жизни нет, по крайней мере – в её жизни, в её чёртовой жизни, жалость – лишь буржуазный плевок, отрыжка за ресторанным столом, мешающая мстить и убивать ради мести, – никого не станет она жалеть, жалость в её жизни иссякла, она ведь отца не стала жалеть, мужа не стала, и что же, насильников отныне жалеть? она выждала время, достала из-за печи револьвер Альвиана, припрятанный им после польской войны, оставила ребёнка в дому и перед самым рассветом пошла на Кировскую; сарай Вити-дурачка плыл, колеблясь, в жемчужных сумерках; Машка знала, что дверь открыта, тихо отворила её, зашла и, приноровив к темноте глаза, увидела: Штырь спит, прислонившись к спине Вити-дурачка, – вдвоём-то теплее, греется, вражья душа, божьим человеком; что же, и дурачка сгубить? подумала Машка, его ж под расстрелом смерть не взяла, а тут… нет, не вся жалость ушла из мира, сумела же Машка пожалеть Витю! вынула из кармана револьвер, укутала его в тряпки, поднятые с пола сарая, подошла к Штырю, приладила ствол ко груди Штыря и спустила курок, – Штырь дёрнулся и затих, не издав ни звука, но вскочил Витя, а Машка ему и говорит: не бойся, Витя, я тебе хлеба принесла, – и достала из-за пазухи хлеб в тряпичке, дала Вите, – кушай, Витя, я тебе ещё принесу; утром Витя вынес Штыря на улицу и положил возле чугунной колонки на углу, сел рядом и стал ждать дядю Фабиана, начальника городского отдела милиции; дядя Фабиан был родом из западной деревни, учился в Минске, с тридцать девятого служил в Гродно, а во время войны воевал у батьки Миная, на Могилёвщине, заслуженный был человек дядя Фабиан, капитан, справедливец и оборонщик ото зла, люди его любили и звали уважительно Фабиан Пахомыч, а то просто – дядя Фабиан; пришёл дядя Фабиан,