Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

осмотрел труп, спросил Витю: где оружие? но Витя не знал, вынул хлеб, показал, да и говорит: хлеб!.. между тем дней десять прошло, и Машка снова накачалась злобой, – надо было теперь убить Хлыста, и она пошла на станцию, ночью, за час-полтора ещё до рассвета, – луна светила, словно городской фонарь, но Машка без страха шла, не было страха у неё, был кураж, жажда крови, хотелось терзать и мучить попавшего в капкан врага, она пересекла Железнодорожную, миновала станцию и пошла по шпалам; зайдя в пакгауз, увидела Хлыста, – разглядывая Хлыста, она видела полоску света на шее Хлыста, то был свет луны, проникавший сквозь щель в стенке пакгауза, и она подумала: точно по линии! – Хлыст лежал навзничь и мирно храпел, никого не боясь; она ухмыльнулась, снимая с пояса финку, первый её боевой трофей, доставшийся ей после убийства Штыря, – настоящий зоновский нож с наборной ручкой и латунной гардой, нож, знавший многое, многих, нож, сидевший в кишках ментов, вертухаев, сук и лагерных стукачей: примерившись, она нанесла резкий удар с движением вправо и отворила горло Хлыста, – кровь брызнула ей в лицо, ослепив, и с утробным бульканьем сошла вниз: Хлыст судорожно вздохнул и – замер… она стояла перед ним на коленях, молилась… да можно ли молиться над трупом убитого тобой человека? стало быть, молилась Машка бесам, которые, окружив её, аплодировали ей, восторгались ею, хлопали её по плечам и мерзко визжали, радуясь смерти; дядя Фабиан приезжал на труп, озадаченно бродил по платформе пакгауза и думал: не последнее, ещё будет… Машка тем временем искала третьего, которого ни имени, ни кликухи не знала, бродила по Лиде, забывая кормить сына, а молоко в ней сгорало, да и сгорело, а Безымянного она не нашла, – тут блатные подорвали магазин в Висмонтах, убив сторожа, и Машка взбесилась: под корень, думала Машка, и с корнем! безжалостно корчевать! не мститель я, думала Машка, но санитар, – выжечь заразу, вытравить, вырубить, истребить и всё бесовское, что ненавидит жизнь, – безжалостно растоптать! так открыла Машка сезон охоты на чужаков, являвшихся время от времени в Лиде, легко узнавая их по наглым рожам, блатной походке, развязной речи, да и партаки выдавали их, партаки были у них на руках, локтях, предплечьях, на жилистых шеях, да, и запах! стоило Машке принюхаться, как узнавала она мерзкий запах зоны, запах скученных тел, вшивых бушлатов, сгнивших портянок, скисшего пота, а с воли к этой вони примешивались запахи сивухи и лука; Машка следила за ними, пасла, сторожила их сон, а потом резала, сев на корточки в головах спящих, – резким ударом по шее с молниеносным движением вправо! финка Штыря обагрялась гнилою кровью, тело булькало пару секунд, дёргалось, и тут набегали радостно визжащие бесы, – хватали чёрную душу и волокли её, бьющуюся от ужаса, в бездны ада! – дядя Фабиан тем временем заходил к Машке с тылу, и косвенные улики наводили его на определённые мысли, но прямых доказательств не было, и он смотрел за Машкой, но Машка была хитра; лидчане, впрочем, сразу связали резню в городе с нею и не с кем иным… а с кем же ещё? тогда и прозвали её – Машка-смерть, все знали: за спиной у Машки – Свидариха, тёмные силы и попеченье дьявола, но Машка в их понимании творила доброе дело, избавляя Лиду от блатной скверны, вот все и молчали, а дядя Фабиан копал и копал, ждал Машкиной ошибки, она и ошиблась, обронив как-то финку Штыря на месте мести, – Фабиан Пахомыч сам приехал и забрал Машку; суд гремел по всей Беларуси, Машку не осуждали, – люди шептались, даже и сочувствуя ей, но прокурор повернул так: Машка убивала советских людей, а это вредительство, диверсия и потрясенье основ, стало быть, подрыв страны, и хоть политика в пятьдесят пятом уже отошла у судейских на третий план, а всё ж таки дали Машке двенадцать лет и сказали: двенадцать лет исправительно-трудовых, до встречи! – приехала из Минска Иванка, взяла сына Машки и стала его любить, а он рос чертополохом: люблю тебя, Ваня, говорила Иванка, а он смотрел волчонком, и в его чёрных глазах тлела злоба… ребёнок! а в глазах – злоба, не видел ещё ничего, а уже – злоба!.. двенадцать лет прожила Машка в лагере с гвоздём в рукаве и с камнем за пазухой, в подкладке робы хранила обломок бритвы, тщательно сберегаемый в каждом шмоне, имя её – Машка-смерть явилось за ней в бараки и остерегало нет-нет борзых товарок, желавших оспорить Машку и её место, – судьба была Машке схлопотать новый срок, а потом ещё схлопотать и так до смерти, но в лагере боялись её пуще смерти, потому что она была – Машка-смерть, воплощение смерти, оттого ни гвоздь, ни обломок бритвы ни разу за Машкин срок не напились крови, а однажды давно-давно, в первый ещё год, увидела Машка книгу соузницы, хранимую много лет на теле её и насмерть пропахшую женской сутью; та как-то открыла книгу да и показала Машке, а там слова: живые знают, что умрут, а мёртвые ничего не знают, и нет им воздаяния, ибо и память о них предана забвению, и тут Машка всё поняла про себя и про подлый мир, в который ввергли её родители, Машка думала: в любви зачали меня или в равнодушии? в горячечном огне созидания или в животной страсти? и ещё вспомнила, как говорил ей муж: трогаю тебя – живая, но мёртвая! тёплая, но холодная! нежная, но грубая… как труп! ни жива ни мертва, ни то ни сё, ни шатко ни валко, видимо-невидимо, долго ли коротко ли… нежить! и она двигалась, ела, спала, работала работу, но понимала: это – в смерти, внутри смерти, в пустыне смерти, в ледяном хладе смерти и в пустоте её, ибо живой человек уже в смерти – ни жив ни мёртв, ни то ни сё, нежить! но спустя срок свобода возвратилась к ней, – двенадцать лет в смерти – не срок; Машка съездила в Минск, взяла у замужней уже Иванки сына и поехала в Лиду, – в Лиде помнили её, она была героиня и, уже войдя в зрелость, казалась лидчанам крупной фигурой, давно ставшей на одну доску даже и с дядей Фабианом, который всё служил и дорос до полковника; встретив старую крестницу без злобы, дядя Фабиан сказал только: ну, смотри у меня, со мной не забалуешь! – стала Машка жить с сыном, навела порядок в дому и стала жить, думала всё – покой, да не тут-то было: сын, Ванятка, сменивший как раз тринадцатый год, был беспокоен, груб и не хотел школы, куда определили его, дружил с бражкой и гадил втихаря, – то морду ровеснику начистит, то велосипед сопрёт, а то прижал как-то в переулке бабу, да стряс с неё кошелёк под ножом; Машка ему пеняла – он крыл матом, скандалил, бил посуду, ломал мебель, разорял дом, воруя из дома, Машка терпела-терпела, а он приходит восьмого ноября – как раз пятидесятилетие Советской власти – пьяный в дым и давай матери предъявы предъявлять: ты меня не жури, я юбилей нашей революции отметил, а тебе наша революция в лом, не любишь ты нашей революции, – Машка возражала, спорила, пыталась угомонить, но он только распалялся и уж полез в драку, слово за слово разжигая ссору, Машка хвать его руки, унять хотела, а ему в кайф, вздел кулак да как дал матери в лицо! Машка рухнула, и мелькнуло перед ней: ночь, холод, ледяное дыхание, Штырь отводит плечо, бьёт с замаха, разбивая нос, губы, скулу Машки, и, зажав в горсти кровавые сопли, она падает навзничь в мёрзлую землю; Машка рухнула, но и тут не унялся сын, начав избивать мать ногами, – Машка заползла под кровать и держалась, – не станешь ведь сколком бритвы кровинку свою в кровь кромсать; утром она пошла в спецдиспансер, показала синюшное лицо и спросила о рамках психического здоровья человека вообще, её сочувственно расспросили, предположив дело по ведомству дяди Фабиана, но почти сразу и надумали, хорошо зная, что такое есть Машка и рок её судьбы, – вечером прислали психиатрическую скорую, забрали Ваню и поместили в мрачную комнату с запертыми дверьми и решётками на окнах, – попался Ваня! всю жизнь будешь теперь гнить в психушке! а у Машки что-то щёлкнуло в голове, и она взялась за старое, – стала