Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

солдата, воевавшего некогда в Тифозном дивизионе под началом Ивана Почухаева, – солдат, носивший римское имя Альвиан, был уже в летах, имел раны и роковое увечье головы, пробитой двадцать лет назад у местечка Козел дерзкой шашкой какого-то поляка; явился Альвиан из Кобрина, где делал неизвестную работу при 4-й армии, – прижившись в Лиде, стал агитатором на выборах в местные Советы, работал в Слониме, Волковыске, Сморгони, а потом и сам ненавязчиво втёрся в Лидский городской совет, – человеком Альвиан был бодрым, сотрудничал с милицией, прокуратурой, с местным секретным учреждением и скоро стал в Лиде такой заметной фигурой, какой, очевидно, не следовало быть, если иметь в виду опасность яркого существования в те годы вообще, – зная языки, везде чувствовал он себя рыбою в воде и кормился с языков, – его голова вмещала русский, белорусский, польский и – немецкий, взятый им на Западном фронте в пятнадцатом году; Машку он любил, баловал, тетёшкал, – она была манкая, соблазнительная и такая самка-самка, – глядя на неё порой, Альвиан сжимался, как волк, готовый налететь на жертву, сбирался в комок, чтоб атаковать, но вдруг понимал, что боя не надо, ему и без боя дадут всё, что ни попросит, и тогда он брал Машку по праву господина, властителя и повелителя: если она была ему нужна, он подходил, брал её за горло и ставил на колени, – полного подчинения хотел он, и только такой человек мог держать Машку в руках, – он и держал, и был затейник: когда любовь казалась ему монотонной, пресной, без искры, доставал припрятанный после польской войны револьвер и приставлял к виску жены, – Машка заводилась и вела себя как течная сука, но он хотел детей, а детей её ещё в прошлой жизни извела Свидариха, и Машка не могла зачать; вот Альвиан ей пенял: трогаю тебя – живая, но мёртвая! тёплая, но холодная! нежная, но грубая… как труп! ни жива ни мертва, ни то ни сё, ни шатко ни валко, видимо-невидимо, долго ли коротко ли… нежить! можешь мне родить детей? – нет, шептала Машка и, проводив мужа на работу, бежала к Свидарихе: хочу детей, верни детей! – как же, деточка, из мёртвого живое соделать, спрашивала ведьма, ведь мёртвое не живёт, из него звёзды родятся, – не знаю, говорила Машка, дай детей, и вся недолга! – как? спрашивала Свидариха, – бузинный прут да пижма с мятой извели детей, ведь ты сама молила погибели младенцев! – а теперь надо! ныла Машка, дай детей! но ведьма не давала, и Машка шла домой, а там – муж, являвшийся всякий раз в гимнастёрке, запачканною кровью; Машка стирала гимнастёрку, и её мутило от запаха мертвечины, затхлого, густого, тошнотворного смрада смерти, но она крепилась и стирала, стирая пальцы и кожу с пальцев аж до костей и растирая на пятнах крови горчицу с солью, – кровь сходила, но Альвиан не был доволен: плохо постирала, ярился он, а потом, заводясь, припоминал ей всё и всех, – золотых дел мастера, солдат, купчишек, бандита Витольдика и Мейлаха Пупко, – были ж добрые люди в Лиде, ведь Лида – собрание чудесного люда, слюда, сквозь которую видны очертания чужих грехов, – нечётко, но явственно, и вот всё тайное в Лиде таким образом являлось миру, становилось явным; всю ночь муж её любил, а когда иссякал, – бил и, бия, восставал вновь, беря силу из её боли, – она кричала, – от страха и вкуса греха, и её сладострастие было горьким и жгучим, как кайенский перец; 17 мая 1941-го муж ушёл на работу, а Машка кинулась к Свидарихе, – сил не было у Машки терпеть мужа, хотела Машка извести его, раз уж Свидариха детьми скупится; сбоку от двери был в её доме календарь, – выходя, Машка сорвала листок и сунула его за пазуху; Свидариха по встрече говорит ей: вот кадка красной осины, вода в кадке бегучая, колючая, неминучая – опусти главу в горевой поток, прошибёт тебя огневой поток, откроешь глаза, изойдёт слеза – Машка вдохнула всей силой бузинно-конопляные запахи ведьминой норы, бухнулась головою в кадку и, открыв в воде глаза, увидела: в мутных сумерках летнего утра пикируют с неба самолёты, бомбят Лиду, город горит, чадит и роняет руины в бездну истории, но дом Машки цел, стоит, неуязвимый для бомб, и вот лес, и люди с оружием сидят на краю поляны, а потом опять Лида, здание училища педагогов, перед входом – офицеры в мышастой форме и высоких фуражках, – офицеры, солдаты и какие-то невзрачные люди в чёрных шляпах, чёрных пальто – с руками, полными пустоты, а вот – Лидский полигон и бездонные ямы на краю пущи; кровь льётся на Машку, прямо сквозь воду, бегучую, колючую, огневую, Машка в ужасе закрывает глаза и – выныривает: ни Свидарихи, ни её халупы, Машка стоит над омутом, который у Каменки, и думает: разве я купалась? голова мокрая, сорочка мокрая, понёва мокрая… и идёт домой, заходит, видит постель, а в ней – своего Альвиана с сестрой Иванкой, – что это? – говорит Машка, – и когда успели? – муж с сестрой смотрят на неё, как на призрак, словно и не Машка вошла, а дух, колеблемый сквозняком, не верят в явление её, крестятся, бормоча молитвы, а Машка гневается: что же ты, кобель старый, малолетку портишь? ведь ты ей – зять! – муж говорит: нежить, ни жива ни мертва… а Машка сестре: для чего из Минска ушла? для чего учёбу бросила? – Иванка смотрит, не понимая, да говорит: я уж и диплом получила… а сама-то ты откуда? – не знаю, говорит Машка и, плача, сворачивает к двери… слёзы душат её, отчаяние рвёт сердце, ногой она открывает дверь и мельком взглядывает на календарь, висящий у косяка; в календаре – 17 мая 1947 года!.. так, не умея понять пропавшего куска жизни, живёт Машка дальше, терпит от мужа и думает: извести бы его, а он – словно слышит, чинит ей козни и каверзы, бьёт, придирается к пустякам, то ему суп без соли, то чай без сахара, и совсем не любит её, а – насилует, применяя то револьвер, то плётку, то кулак, – Машке невмоготу от него, но терпит, думая: старый уже, скоро натура силу мужика отымет, он и угомонится, – а нет! он хуже и хуже и всё пытает: где ж ты была-то шесть лет? чай по мужикам таскалась, пока страна бедовала? ты таскалась, радости получала, а я по краю ножа ходил, рисковал, ведь я, знаешь ли, в гебитскомиссариате служил, толмачом то есть, – бумаги переводил, пленных допрашивал, – а на деле меня подпольный обком оставил, я связным был, – партизаны, то-сё, и ведь меня всякий день легко масштабировать могли, ибо я истинно состоял у врага шпионом и лазутчиком… много раз говорил Альвиан о своём значении и назначении, а Машка всё в ум не брала, – бахвалится мужик, так и пусть – в радость ему его бахвальство, а потом – как молния её ударила! вот! вот же погибель тирана и избавленье Машки! – так Машка обдумала дело, но всё не решалась – надо бы, да жалко, муж всё ж таки какой-никакой, но потом случился случай, после которого Машка решила – всё! – она работала на комбинате концентратов, учётчицей, и заметила как-то особое внимание к себе одного инженера, красивого, молодого, которого даже ни имени, ни фамилии не знала, и вот она раз, думая работу, с вечера наделала папильоток да и завилась на ночь, безотчётно желая блеснуть перед инженером, – муж увидел, взъярился и так избил её, что она поутру и на работу не встала; дождавшись спустя время ухода синяков, Машка пошла куда надо, добилась приёма у кого надо и выложила под запись зыбкую историю мужа: был предателем, служил немцам, виновен в погибели наших партизан, и Альвиан загремел: был арестован, увезён в Крывое кола и через полгода казнён; Машка, освободившись от мужа, пошла вразнос, забрала с чужого угла Иванку и стала таскать её к мужикам, – так на пару они резвились, ублажая голодных мужиков, – мужиков мало, баб – много, вот Машка с Иванкой и спешили, чтоб своё уж не упустить, а Машка ещё и влюбилась на грех – в того инженера, который ходил округ да глазами стрелял; инженер был женат и с двумя детьми, и то ещё не было бедой, а то стало бедой, что Машка до инженера стыдную болезнь сыскала да в семью инженера занесла, –