Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этот раз собака не смотрела на Роберта Вокенена. Ей было начхать на его поражения и его победы. Пегие клочья на её загривке шевелились от ветра, а вот хвост — тяжёлый, свалявшийся до войлочной плотности и скреплённый воедино многочисленными репьями — лежал неподвижно…
Казалось — вообще ничто не могло её заинтересовать.
Мир, вращающийся вокруг — совершенно не касался этой собаки. Кого-то могли до смерти забить ногами в лесу неподалёку… кто-то мог занять чужой дом и считать, что отныне это навечно…, а кто-то сейчас судорожно выдёргивал босые ступни из глины, бредя обратно к своему дому, с плачем и воплями разыскивая его среди раскачивающихся и гудящих дождевых струн, и всё никак не находя… — какое собаке было до всего этого дело?
Даже дождь, простудивший Серого Человека, не смог бы её разбудить… бессильный против векового войлока её шерсти. Вот сменится эпоха — и тогда она, может быть, перевернётся на другой бок…
Да, странно устроен этот мир…
Роберт Вокенен глубоко вдохнул зеркальную мокроту, которая здесь, над безымянной площадью — должно быть заменяла собой обычный воздух… Нужно было спешить — надравшийся толстяк в магазине отнял у него слишком много времени. Роберт Вокенен плотнее запахнул только что купленный пиджак и глянул на наручные часы — их циферблат, едва показавшись из-под пиджачного обшлага, тотчас обволокся тем же зеркалистым блеском, что и вся площадь вокруг.
До прибытия буса, проходящего через Мидллути на Приттстоун, оставалось совсем немного.
Будочка у края шоссе сияла, начисто отмытая дождем. Зелёно-голубой простор остального мира просматривался сквозь неё, как через увеличительное стекло — выпукло и укрупнённо. Роберт Вокенен подошёл к обочине и встал рядом с ней — словно занял очередь за дорожным призраком.
Несмотря на победу, только что одержанную над толстяком — внутри у него было пусто. Такое чувство, что ветер, который он сейчас вдохнул — с гулом и приглушённым свистом гуляет теперь по закоулкам в его груди, так странно и неожиданно опустевшим. Там, в самой глубине — словно набухло и проросло хрупкое стеклянное зерно, пустившее острые колючки корешков в окружающее их мягкое холодное мясо.
Роберт Вокенен закрыл глаза, пытаясь справиться с дурнотой, опять нежданно навалившейся — он сам казался себе сейчас хрупким и непрочным, как пустой стакан на самом краю прилавка… тонкостенным вместилищем мокрых зеркальных вдохов.
Что-то мне не по себе… — подумал он, прикидывая — не стоит ли зайти в павильон и сесть в одно из этих затоптанных кресел… пока, чего доброго, не свалился тут, на обочине…
Может, тот удар кулаком, что нанёс ему Серый Человек в лесу — не прошёл бесследно, что-то повредил в голове. Сотрясение? Вполне может быть… Нужно будет обязательно посетить врача, когда эта безумная поездка закончится… Или это всего лишь дедов злосчастный кюммель? Никак не может решить, какой из нейронов в его голове спалить дотла?
Он простоял так несколько минут… мелкое блюдце площади раскачивалось, накреняясь из стороны в сторону, отчего казалось почти невозможным устоять прямо. В лужах метались отражения взбудораженных чем-то птиц — целая стая кружила над крышами, беспокойно каркая…
Только собака по-прежнему лежала, не подавая никаких признаков беспокойства — бесформенно-пегая, похожая издали на кляксу подсохшего яблочного джема, отодвинутая каким-то брезгливым едоком на край тарелки, да так и присохшая там. Как ни крути теперь эту тарелку — ничто не могло её ни потревожить, ни стряхнуть оттуда… хоть жонглируй ею, хоть швырни о стену и обрати в брызги сотни маленьких осколков.
Наверное, — подумал Роберт Вокенен с удивившим его самого неприятным сожалением, — это так славно — уметь жить так же просто, как эта собака…
Не иметь вообще никаких недовольств по поводу любого несовершенства мира. Ни малейших к нему возражений.
Не смотреть в будущее с надеждой и не оглядываться с тоской в прошлое. Не ловить взглядом пылящую даль за окнами буса, не возбуждаться на исчезающий за поворотом простор. Просто лежать на сухом месте…
Она права, эта линялая дура: иметь четыре лапы — вовсе не повод пуститься бежать ими куда глаза глядят. Ведь за одним поворотом просто откроется другой, потом третий… и везде будет та же самая обочина, та же затоптанная лапами трава. Те же булыжные или глиняные пустыри без единого съедобного куска. Те же маленькие, напрочь смываемые дождём городки. Так что — нет никакого смысла бежать к ним, высунув горячий язык. Потому как, пока будешь бегать за миражами — дождь отберёт у тебя последнее сухое место под боком.
Стоит только подняться на четыре лапы, предоставить им выбирать за тебя путь — и вот ты уже одинок, ты уже потерян в этом блестящем, как зеркало, мире…
Он сам — стоял в прозрачной стеклянной тени павильона, тяжело дыша.
Голова кружилась. Испарина, сипя, сочилась сквозь кожу. Каждый новый вздох был свеж, но вот выдох — всё равно отдавал кюммелем. Роберт Вокенен протяжно выдохнул на стеклянную стену перед собой — и она тоже покрылась мутным пятном испарины. Кюммель пропитал собой всё — и выдох, и отрыжку, глотку и верхнее нёбо, обожжённое последним большим глотком… и настоящее небо — то, что над головой… и живую траву вдоль обочины, и наклонные мокрые ковыли — всё пахло теперь сырым непросушенным сеном.
Всего одна порция… боже ты мой.
Проклятый толстяк, — подумал Роберт Вокенен, зло оглянувшись на магазин.
Тонко пережёванная мята — плёнкой вязла на языке…
Липкие туманы поднимались вдали, у самого леса…
Асфальтовая полоса шоссе, что пропадала где-то среди них, тоже казалась липкой — приторно блестела, будто леденцовая лента. Он почувствовал движение в этом тумане и вгляделся туда — бус подкатывал, снижая скорость… колёса его словно прилипали к леденцовому этому блеску… Потом — выкатились на обочину. Резина колёс сначала покоричневела под слоем тонко раскатанной земли, потом обмазалась поверх раздавленным-зелёным… и, наконец, завернулась в перетёртый протектором травяной пух — будто колеса тоже линяли, совсем как собачьи бока… Вот они замерли, вращение прекратилось, и пляшущее блюдце городской площади за спиной — тоже начало понемногу успокаиваться. Под днищем буса… часто-часто… дышал мотор. Смесь привычных дорожных запахов — раздавленной травы, прибитой дождём пыли, сгоревшего бензина и разгоряченных тягучих масел — пощипывала
