Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шаги человека-на-поле и шаги-человека-в-доме — это одно и другое…
Слишком долго эта мысль рождалась в голове Картофельного Боба. Он знал, конечно, что от природы был тугодумом — и это всякий раз немного огорчало его. Но никогда ещё Картофельный Боб с таким отчаянием не жалел о неторопливости своих мыслей. Никогда ещё она, эта неторопливость — не доводила его до беды.
Ведь перед ним сейчас появится совсем не тот человек. Не тот, что топтался по его полю, калеча картофель. Вовсе не Злой Человек, который заслуживал бы удара осиновой палкой по темени. Он всего лишь проник в дом Картофельного Боба… что, конечно, само по себе тоже ужасно, но зато он не сделал ничего плохого его картофелю, и не должен был страдать из-за злодеяний, совершенных другими. Он всего лишь вошёл в чужой дом… как Картофельный Боб сам входил в Бус и занимал в нём чужое кресло…
Быть может, — подумал Картофельный Боб с запоздалым раскаянием, — этот человек, что был внутри его дома — такой же усталый путник, заплутавший по дороге… Быть может, он тоже возвращается из своего «далека-далёко»… Быть может, он тоже видел край мира и тоже ужаснулся ему… Они бы поговорили, и Картофельный Боб — быть может, поплакал бы на его плече по дядюшке Туки…
Картофельный Боб жалел всех людей на свете, и конечно — уже жалел и этого человека, так некстати подвернувшегося под руку. Он искренне желал, чтобы тот замешкался на пороге… и тогда, может быть, всё обойдется… Но дверь нетерпеливо запела на петлях, распахиваясь шире прежнего — жёлтый и красный сполохи печного света лизнули доски крыльца и босые ступни Картофельного Боба, на которых стыдливо поджались пальцы… свет обогнул их и пошёл дальше — в полутёмный двор, а сама дверь из скошенной полосы превратилась в распахнутый-правильный прямоугольник, на фоне которого отпечатался неяркий силуэт… разумеется, совсем не тот, что мог топтать картофель — силуэт долговязого, худощавого человека…
Бесформенный балахон, наспех накинутый на плечи — колыхнулся на ходу… смазал его очертания, когда тот, наклонив голову навстречу удару, перешагнул через низенький порожек…
Картофельный Боб умолял свои руки остановиться, но они были слишком заряжены действием… разящи и неотвратимы… Картофельный Боб ничего не мог поделать… Слишком поздно было уже для всего…
А долговязый человек, вышагнув за порог — успел увидеть замах Картофельного Боба… успел в ужасе округлить глаза… и это было единственное, что он успел сделать.
Палка с неожиданно будничным звуком стукнула его по левой всклокоченной бакенбарде и отбросила голову набок. Долговязый покачнулся на крыльце, нелепо меся воздух руками. Картофельный Боб запричитал — от непоправимости своего поступка и от резкой боли, саданувшей его по ладоням и моментально отдавшейся в груди… Пальцы вдруг свело резкой судорогой… и тонкий конец палки выскользнул из них — палка, словно отпущенная им на свободу, взмыла кверху и канула в растворяющую всё и вся темноту… потерянно аллея в полёте одним концом и красиво вращаясь…
И поле, огромное картофельное поле, совсем неразличимое в этой чёрно-красной темноте, но незримо придвинувшееся вплотную, и расширившееся разом до краёв мира, до самых дальних его пределов, поле заменившее собой весь мир в глазах Картофельного Боба — оно разом ахнуло, когда Картофельный Боб сделал так…
Ахнули и отшатнулись ближние кусты картофеля, волна сплошного шелеста родилась среди них и пошла… пошла… за далёкий светлеющий горизонт… И вот уже даже самые дальние кусты, растущие у межи, у пустыря, тоже начинали угрюмо и потерянно шелестеть, передавая эту волну дальше — высокой вредной траве, всё прошляпившей и ничего не понимающей, но готовно её подхватившей, да так, что тяжёлые чёрные пуговицы жуков взмыли и повисли поверх её сухих верхушек, озабоченно рокоча надкрыльями…, а волна пошла дальше — во всполошившийся осинник, в густую моховую шерсть, в мягкое подбрюшье леса… волна добралась до самых высоких его ветвей, концы которых обрывались в совсем уж невозможнейшую пустоту… и те, раскачав, бросили её ещё дальше — прямо в мокрые ладони ветра…
Как Картофельный Боб сегодня поднимал с земли умерщвлённые клубни — так и ветер, не дыша, принял ладонями этот горестный беззвучный крик и унёс его с собой… в гулкие раковины гор, которые и не увидеть отсюда…
Весь мир сделался вдруг единым целым — и близкое, и далёкое, и большое, и малое, и страшно важное, и то, что не стоило раньше мимолётного его внимания — всё это сплотилось вдруг, сблизилось и окаменело… на целую минуту, пока мир молчал и думал над произошедшим…, а потом части мира снова пришли в движение, снова поползли друг от друга прочь, и мир опять распался на фрагменты, понятные далеко не каждому, но каждый из этих фрагментов был или велик… или важен…
И тогда страшно и протяжно закричала чёрная птица за лесом. И ударила крылом, распарывая тишину…
И Картофельный Боб закричал вместе с ней… и громче неё… и кричал дольше, чем кричала она…
Глава 17. Оба Боба
Он медленно и постепенно прорастал сквозь грунт обочины. Камешки и твёрдые песчинки, невесть откуда взявшиеся в почве на этих широтах, обдирали ему щёки. Чуть выше земля была прикатана до прочной корки, как лед на озере. Было очень трудно… трудно и даже больно — прорастать сквозь неё…
Наконец, ему удалось…
Серый, как едва-едва разбавленная темнота, свет — вдруг забрезжил где-то впереди.
Он упёрся лбом в эту твёрдую корку, уже дробящуюся от постоянного нажима многих других, что пытались прорости до него, и надавил — очень сильно, до ломоты в дёснах. Корка подалась, пошла сквозными трещинами, такими глубокими и чёрными, что ему показалось на миг — это у него лопаются глаза от напряжения. Трещины секли корку налево и направо, рвали её на фрагменты, на мозаичной величины обломки…
Он давил и давил на неё снизу, и
