Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я так и не стал писателем, дожив до семидесяти четырех…, но думаю, что рассказал о себе достаточно, чтобы вызвать некоторую заинтересованность? Тем более, что речь пойдет вовсе не обо мне.
Речь пойдёт о дорожной скуке.
Я уверен, что знаю о ней всё.
Знаю о её силе, перед которой не устоит ничто… знаю о её коварстве, об умении подкрасться в самый неподходящий момент. О её выносливой изощренности.
Да-да, я знаю, о чём говорю!
Мне столько раз приходилось пересекать Континент по железной дороге. Она скучна, потому что окна вагонов слепы — весь мир, скользящий мимо, закрыт густыми тополями ветрозащитных полос… даже от самых внимательных глаз.
Понимаете меня?
Ветрозащитных!
Как можно путешествовать, наглухо отгородившись от ветра?
Вот мы и не путешествуем в поездах — просто живём в них до поры, пока не придёт время выйти восвояси. Живём, горбясь у окна с тремя такими же несчастными, как мы сами, попутчиками. В опостылевшем нутре вагона — одного из многих, что тянет за собой медлительный и грузный, выдыхающий угольную копоть и влажный перегретый пар, прокопчённый насквозь локомотив Вечного Транс-Атлантического Экспресса.
Вы знаете, сколько времени занимает путь от Западного побережья к Северо-Восточному? Каков клубок этих двойных железных нитей, сшивающих берега обеих океанов?
Против скуки даже Боги бессильны…
Очень жаль, что эту фразу придумал не я. Я всего лишь её прочитал — листая что-то от скуки.
Попадалась мне в своё время этакая книжонка — без обложки, затрёпанная и захватанная столькими потными пальцами… и даже с подозрительным круглым и жёлтым потёком на первой странице.
Я, помнится, поскрёб тогда его брезгливо ногтем… Подумалось, а вдруг это засохшая моча… или что ещё похуже. В поездах ездят отнюдь не только джентльмены.
Потом оказалось, что — не моча, а оттиск всего лишь чайного стакана.
Правда, попутчик, случившийся тогда рядом, довольно скабрезно отметил: дескать, и разница-то небольшая.
Чай, и в самом деле, раньше в поездах подавали отвратный. Едва закрашенный, с привкусом железистых солей, в стаканах с таким изменившимся цветом стекла, что казалось — они никогда, вообще никогда, ни единого раза в жизни не были мытыми. Впрочем, должно быть, так и было…
Книга эта нашлась в рундуке под сиденьем — словно монетка, запечённая в пироге на счастье. В утробе свёрнутого в рулет полосатого матраса.
Странно, что я её там вообще нашёл… Матрасами в купе приличные люди не пользовались почти никогда, настолько те были неудобны. Вата в них давно свалялась в колтуны, и плотные комки перемежались с тряпичной пыльной пустотой. На таком матрасе я каждый раз не мог отделаться от ощущения, что улёгся зачем-то на логово маленьких больных зверьков. Так что полки обычно просто застилались одеялами прямо поверх дерматина.
Даже не знаю, что могло меня побудить развернуть один из таких матрасов… Их бока сплошь были уляпаны такими же вот жёлтыми кляксами. Видимо, на них часто проливали чай.
Она, книжонка эта — могла быть забыта кем-то пару дней назад, а могла уже тысячу раз пересечь Континент, задохнувшись в складках ватного полосатого брюха. У неё был сор между страниц… крошки, мёртвые листья, даже пара обугленных спичек.
Я и начал её читать только лишь от скуки. Она (скука, эта дорожная тварь) так часто мелькала среди тополей ветрозащиты, что окончательно меня доконала. Вот ирония — в первых же главах описывался Континент, такой же, как наш, только никогда и ничего не знавший о железных дорогах. Вместо станций и перегонов там был нескончаемый вольный асфальт, а вместо поездов ездили какие-то совершенно монструозные автобусы. Странноватый у автора получился мир…
Сойдя с поезда, я оставил книжку в изголовье своей спальной полки… и её, должно быть, снова зашвырнули в рундук поглубже. А может и наоборот — схоронили с почестями в братской могиле чьей-нибудь личной библиотеки, среди прочих потрепанных корешков, навсегда заросших паутиной… в доме какого-то человека с побитыми молью бакенбардами и с книжным лицом. Или же просто… хе-хе, подтёрлись ею… Конечно, не всей целиком, а каждой страницей в отдельности…
Я думаю, что каждой книге (как, впрочем, и каждому человеку) дана своя судьба… и не проста дана, а ПРЕДНАЧЕРТАНА!
Должно быть, это довольно глупо — вот сейчас, спустившись так низко по склону лет, раздумывать о судьбе какой-то там книги. И несправедливо к читателю так долго удерживать его внимание на предмете, который не имеет ни малейшего отношения к сюжету.
Вот если б это был некий символ… Как ружьё, висящее на гвозде в первом акте… Или как палка, которую в начале главы выломали в лесу… Если бы герой снова натолкнулся на неё — уже ближе к финалу, на последних страницах. Когда и все мысли уже подуманы, и все ошибки сделаны, да и большей частью благополучно исправлены… когда герой уже перерезал Гордиев Узел своих заблуждений или привязанностей, и теперь ему осталось только присесть на несколько минут и дождаться, пока автор, довольный проделанной работой, расшаркается с читателем последним реверансами и поставит, наконец, точку, завершая последнее (самое длинное и обычно самое скучное) предложение и, чуть помедлив, выведет слово «Эпилог»…
Вот тогда нашему герою следует опустить глаза вниз и невзначай (непременно невзначай) заметить книжонку с вензелями стаканных донышек на несуществующей обложке.
Тогда следует вспомнить, что она уже попадалось ему на глаза, совершенно так же — невзначай… и он, поторопившись сойти с поезда, оставил её в изголовье, так и не продвинувшись дальше двенадцатой страницы. Следует распахнуть книжку на странице номер тринадцать, выдуть из сгиба крошки и прочий сор. Нужно же герою как-то скоротать время, пока автор смакует своё изжеванное в картон творение.
И вот там, на тринадцатой…
О, избави нас всех, Великий Боже, избави…
Что стоило тогда, в первой главе, увлечься и дочитать? Что стоило узнать из этой случайно попавшейся на глаза книги все изгибы и повороты своей собственной судьбы? Позволить свершиться задуманному кем-то волшебству… А так — литры крови… пролитой в бою или драках, отданной во спасение или просто тихо прокисшей в венах. Изломанная судьба и култышка отрезанного пальца на правой руке.
