Читаем без скачивания Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе

Ельцина должно быть квалифицировано как преступление. Но система, свергнутая при его участии, была сама по себе настолько преступной, что преступление Ельцина не могло квалифицироваться подобным образом. Если не считать протестов коммунистов, в основном людей пожилых или представляющих высшие эшелоны коммунистической бюрократии, это экстраординарное событие прошло почти незамеченным, и никакой государственный орган, управомоченный опротестовать провозглашенное решение, и пальцем не пошевелил, чтобы выразить свою озабоченность по поводу происшедшего.

Тем не менее позитивное значение роспуска СССР не устраняет вопроса о законности этой акции. Серьезное внимание привлекают три обстоятельства.

Во-первых, встреча трех лидеров в западной части Белоруссии (Беловежской Пуще) держалась в секрете в то время, когда гласность официально была выдвинута в качестве одного из основополагающих принципов деятельности государства. Нарушение этого принципа произошло не в связи с каким-то второстепенным вопросом, а в связи с вопросом судьбы одной из двух супердержав – жизни или смерти Советского Союза. Но если гласностью могли пренебречь при решении столь важной проблемы, то оставалось ли какое-нибудь основание для общего утверждения о самом существовании гласности в СССР? Телевизионная трансляция на всю страну парламентских заседаний не может быть использована в качестве контраргумента в подтверждение гласности, если сравнивать ее с тайной встречей трех лидеров. Последняя действительно решила проблему, затрагивающую интересы всего народа, в то время как первые более походили на политические шоу, чем на политическую работу. С полным основанием одна советская газета описывала такой разговор между двумя собеседниками:

– Сегодня передают Жванецкого. Ты будешь смотреть эту программу?

– О, нет! Я могу с тем же успехом посмотреть заседание Верховного Совета.

Словесные баталии, проходившие на этих заседаниях, были действительно интересны, и многие депутаты демонстрировали в них вершины полемического искусства и подтверждали верность определенным политическим принципам. Но решения, принимаемые съездом народных депутатов и парламентом, даже вместе взятые, не были столь важны, как одно-единственное решение трех лидеров, принятое на их встрече. Его секретность, по определению несовместимая с гласностью, наглядно показала фиктивный характер последней в советских и постсоветских условиях. Если гласностью могут пренебречь хотя бы однажды, и притом в решении проблемы чрезвычайной, то что препятствует проявлять к ней такое же отношение всегда и во всем?

Во-вторых, обычная процедура встреч такого рода предполагает, что лидеры, представляющие на переговорах соответствующие союзные республики, наделены необходимыми полномочиями высшими республиканскими органами (съездом или по крайней мере республиканским парламентом) и что эти органы одобрили результаты переговоров. Но в этом случае было не так. Три лидера не имели необходимых полномочий и не могли их иметь, поскольку действовали втайне не только от народа, но и от органов, которые бы могли их уполномочить на ведение переговоров – съезда и парламента. По окончании переговоров они объявили о роспуске СССР. Это было сделано без какой-либо ратификации и с такой поспешностью, что Горбачева буквально выставили из его кабинета, и он вынужден был пользоваться другой комнатой, чтобы привести в порядок свои документы. Такие формы политического поведения по своему характеру являлись диктаторскими, а не демократическими. Зачем они были нужны? Возникла ли здесь чрезвычайная политическая ситуация и необходимые меры должны были предприниматься без промедления? Отнюдь нет. Роспуск СССР не только оставил неразрешенными существующие проблемы: он создал множество новых проблем, требующих своего решения. К чему же тогда подобная спешка?

Спешка была вызвана теми же причинами, что и секретность. Три лидера не были уверены, что их желание распустить СССР будет поддержано в ходе публичного обсуждения. Быть может, они полагали более вероятным провал своего плана, если бы тот был обнародован. Поэтому они предпочли секретность гласности. После того как ими было достигнуто соглашение, они стали опасаться, что растянутый во времени процесс его реализации может вызвать сопротивление и привести к признанию этого соглашения юридически недействительным. Чтобы предотвратить подобные последствия, они решили действовать как можно скорее. По сути, в состоянии чрезвычайности находилась не страна, а трое договаривающихся лидеров. Могла ли такая чрезвычайность оправдать применение диктаторских методов? Если да, то не могли ли тогда те же методы быть применены в любое время в будущем, несмотря на то, что демократия официально была провозглашена формой политического устройства?

В-третьих, на момент своего роспуска СССР состоял из пятнадцати союзных республик – равноправных участников этого союза, независимо от того, являлись ли они учредителями СССР, или же вступили в него после его создания. Следовательно, для законного роспуска СССР было необходимо совместное решение всех союзных республик. Главы трех республик, даже если бы они соблюли все требуемые юридические формы, могли принять решение об отделении от союза только своих республик, но не об упразднении от своего имени и от имени двенадцати других республик союза в целом. Решение «трех», обязывающее «пятнадцать», неправомерно, а потому недействительно. Это должно было повлечь полную недействительность роспуска СССР, который приобрел юридическую силу лишь после того, как все бывшие союзные республики приняли свои новые конституции и провозгласили себя независимыми государствами. Но действительное или недействительное, решение «трех» лишило «пятнадцать» их членства в союзе прежде, чем они выразили на это свое согласие. Можнолибыло квалифицироватьтакое поведение иначе, как диктатуру, опирающуюся согласно Ленину на силу, а не на право? Было ли явное пренебрежение к законности в данном случае чем-то чрезвычайным или же, подобно секретности и срочности, оно проистекало из опасения «трех», что если они будут дожидаться совместных переговоров «пятнадцати», то вместо достижения цели потерпят неудачу? И если страх политического руководства оправдал нарушение законности, то почему бы тому же основанию и его следствиям не действовать постоянно, невзирая на обещание превратить государство произвола в правовое государство?

Итак, роспуск СССР повторил историю становления советского режима: диктаторское подавление большинства меньшинством, секретность заговора, предшествующая огласке, незаконная деятельность как система вместо законности как принципа. Но, быть может, это было лишь вначале, и, как только Россия стала независимым государством, демократия, гласность и законность воцарились во всей их полноте?

Как известно, Ельцин в своем качестве Президента Российской Федерации с самого начала находился в конфликте с российским съездом и парламентом. В этих органах, избранных на основе конституционных нововведений Горбачева, большинство составляли противники реформ. Было вполне естественно, что они блокировали почти все реформаторские проекты, представляемые им президентом или правительством. И в той же мере естественно было, что Ельцин делал все возможное, чтобы найти выход, из этого тупика. В подлинно демократических странах для привлечения-необходимого большинства главы государств ведут переговоры с группами парламентариев и лично с теми, кто сомневается, колеблется и т. п. Сначала Ельцин использовал такой же подход, однако затем вследствие его безрезультатности прибег к решительной мере, издав в 1993 г. указ о роспуске парламента.

Этот указ был незаконным, поскольку президент не обладал таким правом. Сторонники Ельцина, тем не менее, его защищали, подчеркивая крайнюю необходимость данных мер, ибо действовавший тогда парламент был непреодолимым препятствием на пути реформ. Но эти аргументы сами по себе являлись антидемократическими. Демократия предполагает торжество большинства в рамках юрисдикции того органа, в котором это большинство преобладает. Конечно, в определенных случаях большинство может ошибаться, и точка зрения его оппонентов оказывается единственно справедливой. Но демократия препятствует тому, чтобы мнением большинства пренебрегали, апеллируя к справедливости, обоснованности и т. п., если только противоположное мнение не находит более сильной юридической поддержки, чем точка зрения большинства. В противном случае имела бы место не демократия, а ее карикатура. Таким образом, указ Ельцина был одновременно и незаконным, и антидемократическим. Поэтому российский парламент решил его игнорировать и оставаться в здании парламента столько, сколько это будет необходимо для того, чтобы заставить президента отменить свое распоряжение. Эта парламентская акция была безупречна с юридической точки зрения как единственный доступный способ самозащиты против посягательства на правовой статус парламента. Но после этого события приняли иной оборот. Ельцин отключил парламент от электричества, горячей воды и лишил его других ресурсов. В ответ парламент стал готовиться к вооруженной борьбе, а затем атаковал Московский телевизионный центр и столичную мэрию. Тогда ельцинский министр обороны отдал приказ открыть огонь по зданию парламента. После этой операции, оставившей сотни жертв, лидеры парламентского сопротивления были арестованы, и восстание исчерпало себя. Мог ли президент Клинтон разрешать подобным путем свои противоречия с Конгрессом США по поводу уголовного обвинения или реформы системы здравоохранения? Такое никогда не пришло бы ему в голову. А Ельцин