Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Наполеона было тайное чувство, что остаться в Лаоне и заняться воссоединением армии разумнее, нежели отдаться во власть враждебной ассамблее, и он весьма склонялся к этому решению. Но мнения его окружения разделились. Одних тревожило то, о чем часто говорили его враги, – он вечно бросает армию в бедственном положении. Другие указывали, что в Париж необходимо ехать, дабы поднять моральный дух, сдержать партийные раздоры, пресечь разномыслие и сплотить всех добрых граждан в противостоянии врагу. Те, кого особенно трогало это важное соображение, привыкнув подчиняться влиянию своего повелителя и не замечая, что это влияние, еще целостное для них, на три четверти разрушено для других, хотели противопоставить его недобросовестности партий в химерической вере, что оно будет столь же действенным, как и прежде. Разумеется, в подобную минуту, среди всех волнений, в Париже была бесконечно желательна могучая воля. Но не будет ли выражение этой воли издалека, из лона всё еще обожавшей его армии, более внушительно, нежели из пустынного Елисейского дворца? Представьте, что заносчивая ассамблея захочет посягнуть на императорские правомочия: она ничего не сможет сделать с Наполеоном, окруженным солдатами; но если он окажется в Париже один, в сопровождении лишь своего поражения, она, разумеется, сможет принудить его и лишить власти.
Он предвидел такое унизительное будущее, не признаваясь в этом тем, кто участвовал в обсуждении. Почти все видели только необходимость в сильной руке и, веря в могущество этой руки, заклинали Наполеона немедля отправляться в Париж. Между тем он продолжал пребывать в своего рода молчаливом сопротивлении, когда в пользу решения, противоположного его тайным мыслям, возникли еще два довода. С одной стороны, Наполеон получил письмо от председателя палаты представителей графа Ланжюине, написанное, правда, после победы при Линьи и до поражения в Ватерлоо, но проникнутое дружескими чувствами и дававшее повод питать надежду относительно расположения ассамблеи. С другой стороны, глядя на то, что творилось вокруг него в Лаоне, Наполеон никак не мог испытывать искушения остаться там. Между Филиппвилем и Лаоном бродило не менее трех тысяч беглецов, и требовалось не менее восьми – десяти дней, чтобы собрать 20 тысяч человек, имевших хотя бы вид организованных войск. «Если бы Груши был настоящим полководцем, – говорили ему, – и можно было бы надеяться, что он спас свои 35 тысяч человек, вокруг него удалось бы собрать еще 25 тысяч преданных солдат, броситься с 60 тысячами на неприятеля, который неизбежно совершит какую-нибудь ошибку, выиграть сражение и восставить пошатнувшуюся фортуну Франции. Но Груши, должно быть, в плену у пруссаков и англичан, и у него не осталось ни одного целого корпуса. Наполеон в Лаоне будет десять или двенадцать дней дожидаться воссоединения 15–20 тысяч человек, и ему придется собирать людей по одному. Конечно, лучше использовать это время на воссоединение властей, приехав на несколько дней в Париж, после чего вернуться в армию, которую воссоединит и реорганизует к тому времени начальник штаба».
Доводы казались вескими и убедили Наполеона, ибо он не мог согласиться с тем, чтобы проводить время в Лаоне, гоняясь за беглецами, тогда как в Париже можно было попытаться сдержать раздоры, восстановить моральный дух правительства и создать новые ресурсы. Он остался бы, если бы знал, что Груши цел и невредим, но, имея все основания считать его погибшим, предпочел отправиться в Париж. Так Груши, можно сказать, погубил Наполеона дважды: совершив неверные действия в первый раз и внушив опасения в неверных действиях во второй.
Приняв решение, Наполеон приказал поднять Национальную гвардию, чтобы собрать беглецов и привести их в Лаон. Командование армией он поручил начальнику Главного штаба Сульту, а Жерома, раненого в предплечье и руку, увез с собой. Он рекомендовал маршалу как можно скорее реорганизовать войска и предупредил, что вернется, как только уладит самые насущные дела. Затем, днем 20 июня Наполеон сел в карету и уехал в Париж.
В то время как Наполеон принял это опасное решение, Париж, настигнутый известием о разгроме в Ватерлоо, впал поначалу в оцепенение, а затем весьма быстро перешел к крайнему волнению. Приходившие одно за другим известия об успехе в Вандее, об обнадеживающем успехе в Альпах и о блестящей победе в Линьи внушали некоторую уверенность, и все представляли, что при содействии фортуны и умеренности удастся заключить мир. Все эти новости занимали умы до 18 июня; 19-го было тихо, а 20 июня стало известно, что Жером внезапно созвал министров, и по столице поползли сокрушительные слухи. Вскоре узнали, что он объявил членам правительства о поражении и рекомендовал спокойно дожидаться приказов Наполеона. Спокойствие было легче советовать, нежели соблюдать. Волнение достигло предела, и всеми умами завладела мысль, что Ватерлоо стало сигналом к новой революции. Ведь после возвращения Наполеона с Эльбы все думали, что если он и представляет угрозу для Франции из-за ненависти к нему Европы, то могущество его меча гарантирует безопасность. Когда же меч сломался, все заключили, что теперь Наполеон являет собой одну только угрозу и потому, чтобы угроза исчезла, должен вновь сойти с трона.
Подобное умонастроение в один миг стало всеобщим, и всякий выражал его на свой лад. Охваченные безумной радостью роялисты во весь голос заявляли, что немедленное низложение Наполеона есть необходимая для спасения Франции жертва, которая в любом случае станет в отношении него справедливой карой. Честные революционеры и молодые либералы, не желавшие Наполеона и принявшие его как единственного человека, способного защитить Революцию и Францию, видя, что переоценили его гений или фортуну, без колебаний говорили, что теперь нужно думать исключительно о Франции и спасать ее без него, если невозможно спасти с ним. Только люди, связанные с Бонапартами личной симпатией или выгодой, и скомпрометированные революционеры осмеливались заявлять, что нужно решительно примкнуть к Наполеону и погрести себя вместе с ним под руинами Империи. Некоторые из них подкрепляли это мнение доводами. Они говорили, что коль скоро ошибочно призвали Наполеона или позволили ему вернуться, то можно исправить ошибку, только продолжив усилия и сплотившись вокруг него; что для продолжения войны еще остались ресурсы и они могут быть действенны в его руках; что успешное сопротивление неприятелю возможно с ним, но невозможно ни с кем другим; что надежда договориться с Европой без Наполеона не
