Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Адмирал Декре, проницательный пессимист, сказал, что всё это чистые иллюзии, что палаты еще потерпели бы победившего Наполеона, но взбунтуются против Наполеона побежденного, что от них не получат того, чего попросят, а брать без спроса было бы весьма опасно. Не проронивший до сих пор ни слова Фуше, молчание которого могло сделаться уличающим, сказал какие-то слова, только чтобы что-то сказать, засвидетельствовал в отношении несчастий Наполеона скорбь, которой вовсе не чувствовал, а в отношении палат – доверие, которого вовсе не испытывал. Желая как-то согласовать свою тайную роль с ролью явной, он добавил, что следует остерегаться задевать палаты и давать им понять, что намерены обойтись без них, что подобные действия их возмутят, а, напротив, умело поведя дело, от них можно будет добиться необходимых ресурсов для спасения династии и страны.
Реньо де Сен-Жан д’Анжели, чистосердечно поверивший одурачившему его Фуше, счел долгом преданности зайти дальше всех присутствующих. Заявив о привязанности к Наполеону, доказывать которую ему не было нужды, он заговорил о состоянии палат и, в частности, об умонастроениях в палате представителей. По его словам, она всецело прониклась роковым убеждением, что державы коалиции ополчились только на Наполеона, а по удалении Наполеона остановятся и согласятся на короля Римского под регентством Марии Луизы. Реньо добавил, что это убеждение завоевало наилучшие умы, самые нерасположенные к Бурбонам, и что никакая мера, этому убеждению не отвечающая, не будет иметь шансов на успех. Невозможно было яснее указать, что единственным средством выйти из затруднения считается отречение Наполеона и попытка, пожертвовав им, спасти трон его сына и положение тех, кто связан с его фортуной.
Видя, что замысел Фуше проник в умы даже самых преданных ему людей, Наполеон, до сих пор сохранявший угрюмое молчание, внезапно очнулся и проговорил, устремив на Реньо пронзительный взгляд: «Объяснитесь! Говорите без утайки… Речь не о моей особе, которой я готов пожертвовать. Тремя днями ранее я сделал всё возможное, чтобы избавить вас от нее. Речь о спасении государства. Кто может сегодня спасти государство? Палата представителей или я? Разве Франция знает хотя бы одного из тех, кто заседает в появившейся вчера палате, где нет ни одного государственного деятеля, ни одного военного? Найдется ли в ней или в другом месте достаточно твердая рука, которая сможет удержать бразды правления? Франция знает только меня, придает значение только мне. Воссоединенная армия может быть еще весьма внушительна, и вы думаете, что она послушает кого-либо, кроме меня? И если я, как в Сен-Клу, выкину этих говорунов, армия будет мне рукоплескать, а Франция промолчит. Однако я об этом и не помышляю: я понимаю, что ныне другое время и другие обстоятельства. Но нельзя допустить, чтобы ложное представление о положении вещей разрушало единство, которое является нашим последним ресурсом. Если спасти государство могу только я, по этой же причине только я, без сомнения, и представляю очевидный предмет ненависти врага, что и позволяет думать, что мое удаление его удовлетворит.
Вам говорят, что он согласится на короля Римского при регентстве его матери. Это лживая басня, придуманная в Вене для нашего разобщения и распространяемая в Париже для того, чтобы нас погубить. Мне известно, что происходит в Вене, там ни за что не согласятся на мою жену и сына. Там хотят Бурбонов, и только Бурбонов, и это совершенно естественно. После моего удаления они двинутся на Париж, вступят в него и провозгласят Бурбонов. Вы этого хотите? Что до меня, я уже и не знаю… Быть может, лучше они, нежели то, что я вижу. Но хочет ли этого армия, хотят ли крестьяне, приобретатели национального имущества и все те, кто рукоплескал моему возвращению? Вы все, служители императорской семьи, вы готовы допустить возвращение торжествующей эмиграции? Лично мне ничего более не нужно; роль моя завершена, что бы ни случилось, даже диктатура продлила бы ее лишь на считанные дни.
Повторяю, речь не обо мне, а о Франции, Революции и ее приверженцах и о принципах, которые еще можно спасти при условии сплоченности и упорства. Полученный нами удар ужасен, но вовсе не смертелен. Армия, сражавшаяся 18 июня, разбежалась, но если Груши, которым неприятель, вероятно, пренебрег ради преследования разбитых войск, удалось спастись, беглецы воссоединятся вокруг него. Груши располагал 35 тысячами человек;
было бы неудивительно собрать столько же людей, растерянных ныне, но готовых по одному моему зову вновь сделаться теми, кто они есть, героическими солдатами. Это даст мне 70 тысяч человек. Рапп и Лекурб, отступая, подведут еще 40 тысяч солдат линейных войск или мобильных национальных гвардейцев, а тем временем Сюше и Брюн продолжат охранять Альпы. Так я получу более 100 тысяч солдат. Еще 10 тысяч вернутся из Вандеи.
В 1814 году у меня ни разу не было столько солдат, и я сражался по меньшей мере с таким же количеством врагов, как ныне. Блюхер и Веллингтон не располагают в настоящее время 120 тысячами человек, и я вполне мог бы заставить моих победителей заплатить за их недавнюю победу до того, как успеют подойти русские и австрийцы. Париж прикрыт от внезапного нападения федератами, сборными пунктами, Национальной гвардией и моряками, а по завершении строительства укреплений на левом берегу он будет и вовсе неприступен. Неужели я не смогу победить, маневрируя со 120 тысячами человек между Марной и Сеной перед неприступной столицей?
Да и Франция, со всей очевидностью, не оставит нас сражаться в одиночестве. За два месяца я набрал 180 тысяч элитных национальных гвардейцев, неужели я не найду теперь еще 100 тысяч? Неужели мне не дадут 100 тысяч конскриптов? За нашими спинами будут стоять тысячи добрых патриотов, готовых пополнять наши редеющие ряды, и несколько месяцев подобной борьбы быстро истощат терпение коалиции, которая ведет борьбу только из самолюбия, поскольку
