Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер

Эти слова, основное содержание которых мы воспроизвели, проникнутые силой мысли и речи, присущей Наполеону, подняли моральный дух совета и подняли бы его и в других местах, если бы могли вылететь за стены Елисейского дворца. Но Наполеон не мог ни показаться палатам, ни заставить их себя выслушать; никто не мог представлять его там, и в ту минуту палаты были охвачены необычайным волнением. Члены палаты представителей, собравшиеся с утра, с лихорадочным нетерпением собирали последние известия, когда вдруг разнесся зловещий слух. Поговаривали, будто в Елисейском дворце обсуждается план ее роспуска, будто решение уже принято, а декрет, который ее поразит, будет объявлен в самое ближайшее время. Коварный слух пустил Фуше, воспользовавшись затянувшимся обсуждением в Елисейском дворце. Он сообщил об этом, в частности, Лафайету, самому убежденному и решительному из тех, кто считал, что ради спасения Франции следует расстаться с Наполеоном. Не посоветовавшись ни с кем из коллег и рассчитывая на всеобщее умонастроение, Лафайет попросил слова. Его личность, важность обстоятельств и предложение, которого все ожидали, обеспечили ему глубокое внимание. «Господа, впервые за долгие годы возвышая голос, который, несомненно, узнают старые друзья свободы, я чувствую себя призванным говорить с вами о том, что отечество в опасности, и только вы ныне в силах его спасти, – сказал он. – Распространились зловещие слухи;

к несчастью, они подтвердились. Настало время сплотиться под старым трехцветным знаменем 1789 года, знаменем свободы, равенства и общественного порядка. Именно его нам надлежит защитить от посягательств неприятеля и от внутренних покушений. Позвольте, господа, ветерану священной борьбы, всегда чуждому фракционного духа, представить вам несколько предварительных решений, необходимость которых, надеюсь, вы оцените». После этих слов, произнесенных с присущей ему простотой, Лафайет предложил объявить резолюцией из пяти пунктов, что отечество в опасности, обе палаты заседают непрерывно и тот, кто захочет их распустить или отсрочить их сессии, виновен в измене. Он добавил к этому предписание военному министру и министрам внешних сношений, внутренних дел и полиции немедленно отчитаться перед палатами о положении дел. Наконец, Лафайет предложил привести в боевую готовность по всей Империи Национальную гвардию.

Он спустился с трибуны при всеобщем волнении, происходившем не от расхождения мнений, а от единства. Принятие предложения означало неоднократное нарушение Дополнительного акта, который предоставлял право роспуска палат императору и позволял, конечно, обращаться к министрам с запросом по факту, но не давал права призывать их к ответу и отдавать им предписания. Предложение означало попросту переход на путь революции, но поскольку все чувствовали, что уже встали на него, нетрудно было продвинуться по нему еще дальше. Возражение о нарушении Дополнительного акта не прозвучало ни от кого, даже от бонапартистов. Один представитель высказал некоторые замечания о пункте касательно немедленной организации Национальной гвардии, который мог привести к мысли сделать Лафайета ее главнокомандующим. Ассамблея отвергла этот пункт и подавляющим большинством приняла остальные. Предложение решили передать в палату пэров, чтобы она приняла его, если сочтет уместным. Этот капитальный акт, начало революции, уже свершившейся в умах, встретил настоящее единодушие, ибо ассамблея, хоть и не хотела Бурбонов и искренне желала, чтобы императорскую династию представлял король Римский, прониклась идеей, что дело Наполеона нужно отделить от дела Франции, и считала, что обладает таким правом в отношении человека, который, по ее мнению, погубил Францию своим честолюбием.

В то время как палата представителей, столь внезапно приняв решение, в крайнем волнении ожидала ответа, акт был доставлен в палату пэров и в Елисейский дворец. В палате пэров он вызвал некоторое замешательство, но никаких мыслей о сопротивлении. Палату составляли люди, которые устали от революций, питали неприязнь ко всем правлениям, видели приход и уход и Наполеона, и Людовика XVIII, расхваливали и того и другого, не переставая их осуждать, отлично понимали, что оба заслужили свое падение, и потому решили, несмотря на затаившиеся в некоторых сердцах сожаления, не препятствовать приговору Провидения. Предложение палаты представителей было принято палатой пэров без возражений.

В Елисейском дворце дело обстояло (и не могло не обстоять) иначе. Копье, тайно подготовленное рукой Фуше, открыто пущенное рукой Лафайета, долетело до раненого, почти уснувшего, но не угасшего льва и заставило его встрепенуться. Стряхнув дремоту, из которой он на миг вышел лишь для того, чтобы ответить Реньо, Наполеон принялся быстро шагать по залу совета, как имел обыкновение делать в волнении. Охваченный презрением и гневом, он повторял, что перед лицом 500 тысяч неприятелей, надвигающихся на Францию, он – всё, а другие – ничто; что случившееся во Фландрии – лишь превратность войны, всегда исправимая; что важны только армия и он; что он пошлет несколько рот гвардии в наглую ассамблею и распустит ее; что армия будет ему рукоплескать, народ промолчит, и он установит диктатуру для всеобщего спасения.

Его слушали, не прерывая, затем безуспешно пытались успокоить, и тут прилетел второй удар – известие о принятии декрета палаты представителей палатой пэров. Незамедлительное и молчаливое присоединение ста с лишним пэров, которых он назначил двумя неделями ранее, поразило его, не открыв, впрочем, ничего нового о человеческом сердце, и вернуло к мысли, уже посетившей его вечером 18-го, о том, что вместе с мечом разбился и его скипетр. И тогда, взглянув на Реньо менее сурово, Наполеон сказал необычайные слова: «Быть может, Реньо прав, что хочет заставить меня отречься. (Реньо не произносил слова «отречение», именно Наполеон, с присущей ему быстротой ума, назвал вещи своими именами.) Что ж, если нужно, я отрекусь. Речь не обо мне, а о Франции; я сопротивляюсь не ради себя, но ради нее. Если же она более во мне не нуждается, я отрекусь». Едва вылетев, слово поразило всех присутствующих, огорчив троих или четверых, очаровав семерых или восьмерых, исполнив тайной радости Фуше и успокоив сердце Реньо, который не намеревался предавать своего повелителя, покидая его. Перелетая из уст в уста, слово облегчало всем и каждому дезертирство, и без того совершавшееся без труда.

Наполеон был готов уступить участок тем, кто, отвергая Бурбонов, делал между тем всё необходимое, чтобы их вернуть, но был и задет употребленными по отношению к нему вызывающими формами и запретил министрам повиноваться требованиям ассамблеи. «Пусть делают что хотят, – сказал он, – но если они доведут меня своими мятежными мерами до крайности, я возьму несколько рот ветеранов и скину их в Сену».

Люсьен считал, что нельзя колебаться; он заявлял, что чем больше проходит времени, тем больше смелости набирается ассамблея, и что лучше всего незамедлительно использовать конституционное право